Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович - Страница 18

Поскольку Горький пользовался огромным авторитетом в СССР и за рубежом, он стал представлять серьёзную опасность для Сталина в условиях, когда недовольство и репрессии достигли в стране высшего предела. Можно было усилить контроль над ним, но нельзя было запретить ему переписываться с европейскими писателями или полностью изолировать его от посещений иностранцев и жалоб обиженных советских граждан. «Никак нельзя было заставить его молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять — было ещё менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького „без пролития крови“ через Ягоду должна была представиться при этих условиях хозяину Кремля как единственный выход. Голова Сталина так устроена, что подобные решения возникают в ней с силою рефлекса».

Только этим можно объяснить тот факт, что Левин и другие авторитетные кремлёвские врачи не искали защиты от Ягоды у своих пациентов, сплошь относившихся к высшим сановникам Кремля. «Разгадка в том, что Левин, как и все в Кремле и вокруг Кремля, отлично знал, чьим агентом является Ягода. Левин подчинился Ягоде, потому что был бессилен сопротивляться Сталину» [165].

Немаловажным подтверждением этой версии Троцкий считал неоднократное повторение подсудимыми мысли о том, что настроениями и поведением Горького были недовольны некие «высокие личности». Разумеется, на суде эта формула расшифровывалась таким образом, что таковыми являлись Бухарин, Рыков, Каменев и Зиновьев. «Но в этот период названные лица были париями, преследуемыми ГПУ. Под псевдонимом „высокие личности“ могли фигурировать только хозяева Кремля. И прежде всего Сталин» [166].

Анализ версии о злодейском умерщвлении Горького подводил Троцкого к выводу о том, что «основные элементы сталинских подлогов не извлечены из чистой фантазии, а взяты из действительности, большей частью из дел или замыслов самого мастера острых блюд» [167].

XI

Что на процессе было правдой?

Не только версия о «медицинских убийствах», но и многие другие аспекты процесса представляли собой не продукт чистой фальсификации, но скорее — переплетение отдельных элементов правды с коварной и оглушительной ложью.

Во-первых, многие «признания» были продиктованы стремлением объявить делом «врагов народа» хорошо памятные «перегибы» на местах. Так, Зеленский рассказал, что в 1929 году он представил в ЦК ВКП(б) план, согласно которому в республиках Средней Азии предусматривалось коллективизировать к концу первой пятилетки 52 % крестьянских хозяйств. Отвергнув этот план, ЦК довёл наметку коллективизации до 68 %. После этого, подчиняясь навязанному сверху требованию ажиотажных темпов коллективизации, Зеленский выдвинул лозунг: «Догнать и перегнать передовые в отношении коллективизации районы Союза». На процессе этот лозунг был назван провокационным, направленным на срыв колхозного строительства в Средней Азии и вызвавшим в этом регионе массовые выступления против коллективизации [168].

Шарангович «признался» в том, что столь же враждебными умыслами было вызвано провозглашение в Белоруссии установки: «Раз единоличник не идёт в колхоз, то он является врагом советской власти». Исходя из этого лозунга, по словам Шаранговича, к единоличникам применялся такой налоговый нажим, который порождал недовольство и повстанческие настроения крестьян [169].

Многие подсудимые приписывали «правым» намерения, прямо противоположные их политическим взглядам: озлобить середняка и вызвать тем самым крестьянские волнения. Иными словами, активные ответные действия, на которые толкала крестьян безжалостная сталинская политика в деревне, объяснялись следствием преступных акций «право-троцкистского блока».

В этой связи на процессе впервые прямым текстом было сказано о крестьянских восстаниях, прошедших в 1928—1933 годах. Эти восстания, одно упоминание о которых ранее каралось как антисоветская клевета, изображались, однако, не как спонтанная реакция крестьянства на насильственную коллективизацию, а как результат деятельности «правых», действовавших в союзе с эсерами, белогвардейцами и т. д.

Подбор подсудимых осуществлялся таким образом, чтобы включить в их число некоторых наиболее жестоких исполнителей сталинских указаний. Виктор Серж считал, что Сталину «вновь понадобилось воздвигать кровавый балаган», в частности, для того, чтобы «свалить все жертвы принудительной коллективизации на плечи исполнителей своих директив 1930 года». С этой точки зрения Серж сопоставлял признания Шаранговича об эксцессах коллективизации в Белоруссии с сообщением о расстреле Шеболдаева, который «в партийных кругах стал известен необыкновенными зверствами на Северном Кавказе… Имя его было глубоко ненавистно на Дону и на Кубани, где он выселял на Север целые станицы поголовно» [170].

Во-вторых, на процессе упоминалось о попытках местных руководителей проводить политику, в чём-то не совпадавшую с устремлениями кремлёвской клики. Так, Ходжаев рассказывал о действиях узбекского руководства, направленных на укрепление экономической самостоятельности республики, всестороннее развитие её хозяйства. Эти действия объяснялись им как продиктованные сепаратистскими умыслами «буржуазных националистов» [171].

В-третьих, на процессе были рассекречены некоторые исторические факты, поставленные, однако, в ложный политический контекст. Так, например, были впервые обнародованы данные о советско-германском военном сотрудничестве, которое было объявлено результатом заговорщических действий «блока». Крестинский и Розенгольц заявили, что Троцкий давал им указания о заключении союза с Тухачевским и другими военачальниками в целях поражения СССР в будущей войне с Германией. «Призрак казнённого маршала Тухачевского вообще, видимо, витает над судебными прениями,— писал по этому поводу Троцкий.— В страхе перед недовольством лучших генералов Сталин обезглавил Красную Армию и вызвал этим глубокое возмущение во всём мире. Теперь, задним числом, он пытается доказать общественному мнению СССР и всего человечества, что расстрелянные генералы действительно были изменниками» [172].

В этих целях были извлечены на свет и ложно истолкованы факты, связанные с заключённым в начале 20-х годов оборонительным соглашением между СССР и Германией, направленным против Антанты и Версальского мира. Причины этого соглашения, по словам Троцкого, состояли в том, что «офицерство Рейхсвера (германских вооружённых сил.— В. Р.), несмотря на политическую ненависть к коммунизму, считало необходимым дипломатическое и военное сотрудничество с советской республикой… „Московская“ ориентация Рейхсвера стала оказывать влияние и на правительственные сферы».

Интересы СССР в таком сотрудничестве определялись тем, что советское правительство в то время могло ожидать помощи в создании современной военной техники только со стороны Германии. В свою очередь Рейхсвер, лишённый по Версальскому договору возможности создавать новейшие средства вооружения в своей стране, стремился использовать для этих целей советскую военную промышленность. «Вся эта работа,— писал Троцкий,— велась, разумеется, под покровом тайны, так как над головой Германии висел дамоклов меч версальских обязательств. Официально берлинское правительство не принимало в этом деле никакого участия и даже как бы не знало о нём: формальная ответственность лежала на Рейхсвере, с одной стороны, и Красной Армии, с другой» [173]. В Советском Союзе такая политика направлялась не единолично Троцким как главой военного ведомства, а Политбюро в целом, причём Сталин являлся наиболее упорным сторонником сотрудничества с Рейхсвером и Германией вообще. Непосредственное наблюдение за немецкими военными концессиями было поручено Розенгольцу как представителю Наркомвоенмора.

Троцкий указывал, что в секретных архивах Красной Армии и ГПУ хранятся документы, касающиеся этого военного сотрудничества. Содержание данных документов, выдержанных в очень осторожных и конспиративных формулировках, могло показаться загадочным не только Вышинскому, но и большинству членов сталинского Политбюро. Об их существовании в начале 1938 года, по словам Троцкого, могли знать только Сталин, Молотов, Бухарин, Рыков, Ягода, Раковский, Розенгольц и ещё не более десятка лиц в СССР.