Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг. - Яров Сергей - Страница 103

103

3

«Пришел маленький мальчик… Мальчику было лет семь…» – это рассказ о блокаде секретаря Приморского РК ВЛКСМ М. П. Прохоровой. «Бабушка умерла, сказал он, мы с управхозом не смогли свезти ее на кладбище, а стащили на Карповку и бросили в Карповку, и тетя умерла 4–5 дней тому назад, лежит в квартире…» [1600]Может, он говорил и не только об этом, но именно такие детали отобраны, укрупнены, выдвинуты на первый план. Выявлено самое драматичное, самое негуманное, самое нецивилизованное – вот суть всех этих рассказов, которые никогда не станут бессюжетными и не будут собранием всяких мелочей хроники дня. Они останутся историями – с завязкой, действием и развязкой, с кульминацией, с авторским комментарием. Историями, которым стараются придать вещественность и зримость. Историями, которые обычно сопровождаются нравственным приговором: «„Мы с управхозом бабушку бросили в Карповку, а тетю Таню оставили в квартире" – это говорил маленький семилетний мальчик с котомочкой, весь исхудавший, грязный, закопченный, с личиком старика» [1601].

Закопченные лица, слезы, страдания, грязь, неубранные улицы, мертвые тела, воровство – все отражается в рассказах о блокаде. Каждый поступок получал оценку, основанную на представлениях о цивилизованности. Казалось, привыкали к приметам осадного времени, но следующий день увеличивал их число, а сами они становились более ужасающими. С ними не сразу успевали свыкнуться. И разговоры о происшествиях с неизменным подчеркиванием отступлений от общепринятых обычаев становились нескончаемыми: этическая норма посредством этих рассказов продолжала оставаться актуальной и живой.

Рассказы о прошлой и будущей жизни

1

Рассказы о прошлой и будущей жизни стали обыкновением в блокадные дни. В том, что они велись, ничего необычного не было – это характерный и традиционный повседневный ритуал. Иное дело их содержание и доминанты. Они весьма точно отразили ритм «смертного времени» с его упрощением быта и деградацией личности. Чаще и охотнее всего говорили о продуктах, причем все – писатели, артисты, школьники, рабочие, домохозяйки [1602].

«Сейчас легко вести непринужденную беседу в гостях – достаточно заговорить о еде», – отмечал И. Меттер [1603]. Блокадники стали быстро осознавать патологичность этих разговоров, их продолжительность, страстность, однообразие и повторяемость [1604].

Запрет на такие разговоры можно счесть одной из форм самоконтроля, но едва ли он был эффективным. Бесконечным рассказам о еде трудно было что-то противопоставить в условиях «досуга», определенного болезнями, истощением, ограниченностью в передвижениях, отсутствием света, тепла и, наконец, бомбежками – именно в бомбоубежищах они начинались быстрее всего. В этом запрете было что-то искусственное, похожее на игру. Так, в одном из госпиталей во время ночных дежурств запрещено было говорить о еде, о себе и своих родных и даже о войне, а нарушившие правило подвергались штрафу [1605]. Наказанием грозила школьникам за такие разговоры и педагог К. Ползикова-Рубец – но едва ли она рискнула бы отнять у них, как обещала, «хлебные корочки» в виде штрафа [1606].

Поиски хлеба являлись осью блокадного быта, и разговоры о нем не могли не возникнуть. Сначала это мог быть прагматичный обмен сведениями, а затем, неудержимое, всех захватывающее, не скоро кончающееся описание еды, – вкусной, сытной, обильной, – поражающее гастрономическими излишествами. Все прорывалось неостановимо, люди могли даже перебивать друг друга, чтобы и самим пережить этот хорошо знакомый психологам акт иллюзорного «замещения» недоступного им куска хлеба.

Во всех этих рассказах была одна особенность, которая стоит быть отмеченной. Обязательно говорилось именно о вкусной, и, что очень важно, «цивилизованной» пище – не о столярном клее, не о студне из ремня, не о соевых лепешках, не о супе из крапивы. Не просто еда, как таковая, а своеобразный отбор наиболее аппетитных яств – он определял последовательность этих, как выражался один из блокадников, «фантастических гастрономических повестей» [1607]. Наиболее откровенно это проявлялось среди школьников. Им легче и привычнее было непосредственно выражать свои чувства, не маскируя их. Они готовы постоянно сравнивать различные продукты и предпочтение, оказываемое одному из них, высказывается особо эмоционально. «Что может быть вкуснее хорошей котлетки и к ней много-много макарон», – услышала в бомбоубежище, опекая детей, К. Ползикова-Рубец [1608]. В другом бомбоубежище школьница В. Базанова записала и такие разговоры учащихся: «Я бы съела сейчас сосисок с пюре или жареных макарон, знаешь, с корочкой. Если бы мне предложили пирожное или 100 грамм хлеба, я бы взяла хлеб» [1609].

Имел значение и способ приготовления, который тоже своеобразно подчеркивал «цивилизованность» еды – сколько записей можно встретить в это время о том, как люди мечтали о «румяной корочке». Подчеркнем и интерес к поваренным книгам [1610]– энциклопедиям настоящей, не блокадной и не суррогатной, еды.

2

Главным эталоном цивилизации стала довоенная повседневность. Пусть она и не была сытой и богатой, но блокадники сравнивали свое настоящее именно с ней.

Рассказы о «вкусной» пище были первым шагом к разграничению цивилизованного и нецивилизованного. «Сейчас не кушаешь пельмени да яйца, а кушаешь все, что попадет, даже соевый суп, от которого тошнит», – писала А. Н. Боровикова 10 октября 1941 г., еще в то время, когда голод не проявлялся столь сильно [1611].

И это четкое деление на хорошее и плохое остается в дальнейшем, оказываясь остовом представлений об обычной еде. Это может быть не только сравнением традиционных «аппетитных» кушаний и вызывающих омерзение пищевых суррогатов. Иногда мы видим, как место «вкусной» пищи занимают дуранда, жмых и заменители молока [1612]. Но и в измененной форме, на более низком, «блокадном», уровне эта оппозиция «вкусное-невкусное» все равно не исчезает. И это различение есть то, что не позволяет окончательно утратить представление о норме, хотя и основательно размытой военным временем. И любое улучшение качества еды также упрочает ее критерии. Сначала удовлетворялись любым куском хлеба, потом мечтали о вкусном хлебе вместо того сырого черного месива с опилками, который выдавали в январе. 27 февраля 1942 г. Е. Мухина записывает в своем дневнике: «В булочной всегда есть вкусный хлеб, но людям все мало. Все… жалуются… начинают мечтать о булке, о пряниках» [1613].

Потребность во «вкусной» пище могла сохраняться и посредством «облагораживания» блокадной еды. Этим занимались повсеместно. То отвращение, которое испытывали к суррогатам, можно ведь рассматривать и как элемент сопротивления распаду. Требовалось преодолеть не только физиологическое, но и психологическое отторжение. Можно было сделать удобоваримый (другого слова здесь не подберешь) студень из ремней и особым способом приготовить нечто съедобное из столярного клея. И все равно, одна лишь мысль о том, что это клей и ремень вызывает почти непреодолимое чувство тошноты – сколь много других, не «пищевых», ассоциаций с ним прочно спаяны в сознании людей.

вернуться

1600

Прохорова М. П.Стенографическая запись воспоминаний // Оборона Ленинграда. С. 446.

вернуться

1601

Там же.

вернуться

1602

«Производственный день начинается, продолжается и кончается разговорами о еде» ( Гельфер Г. А.Дневник 20 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 14). См. также: Друскин Л.Спасенная книга. С. 126; Голлербах Э.Из дневника 1941 года // Голоса из блокады. С. 186; Остроумова-Лебедева А. П.Автобиографические записки. С. 262; Ползикова-Рубец К. И.Они учились в Ленинграде. С. 58 (Дневниковая запись 30 ноября 1941 г.).

вернуться

1603

Меттер И.Избранное. С. 108.

вернуться

1604

«Бесконечными и удручающими» назвал их оказавшийся во время блокады в госпитале А. Поляков ( Поляков А.Три эпизода // Память. С. 140); см. также запись в дневнике К. И. Ползиковой-Рубец 30 ноября 1941 г.: «Разговоры о еде приносят вред, разжигая чувство голода, но прекратить их трудно ( Ползикова-Рубец К. И.Они учились в Ленинграде. С. 58); воспоминания Д. С. Лихачева: «Перед отъездом Юра обещал прислать еды. Отец ждал этой еды со страшным нетерпением: все время думал о том, что Юра пришлет копченой колбасы. Он все время говорил о еде» (Лихачев Д. С.Воспоминания. С. 485).

вернуться

1605

Рончевская Л. А.Воспоминания о блокаде Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1249. Д. 14. Л. 4.

вернуться

1606

Ползикова-Рубец К. И.Они учились в Ленинграде. С. 58.

вернуться

1607

Поляков А.Три эпизода. С. 140. Фантастическими эти «повести» являлись, конечно, только по блокадным меркам. См. письмо Т. Д. Ригиной, отправленное из Ленинграда в декабре 1941 г.: «Мечтаем о всевозможных кашах, супах и вообще о съедобном, в особенности о масле, мясе, сладостях» (Цит. по: Ригина Т. Д.Карельское студенческое братство. С. 37).

вернуться

1608

Ползикова-Рубец К. И.Они учились в Ленинграде. С. 58.

вернуться

1609

Базанова В.Вчера было девять тревог… С. 128 (Дневниковая запись 22 октября 1941 г.).

вернуться

1610

Остроумова-Лебедева А. П.Автобиографические записки. С. 262.

вернуться

1611

Боровикова А. Н.Дневник. 10 октября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 58 об.

вернуться

1612

См. дневник Е. Мухиной: «Сегодня нам в школе дали не желе, а простоквашу из соевого молока… Очень вкусно, я принесла домой и поделилась… им тоже понравилось» (Мухина Е.Дневник. 18 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. On. 1. Д. 72. Л. 65 об.).

вернуться

1613

Мухина Е.Дневник. 27 февраля 1942 г.: Там же. Л. 86.