Миллионы, миллионы японцев... - Шаброль Жан-Пьер - Страница 54

Из него получился бы замечательный исповедник.

Лишь теперь я замечаю, что он толкнул меня на философские размышления. Он говорил мне о тонких соединениях, изучаемых японцами, чтобы достичь кимоти:

— Я называю их коктейлями.

Мне пришлось привести ему несколько примеров.

Сумерки в конце августа, небольшая долина, река, шум ручейка, бегущего по гравию, треск кузнечиков на лугу, кваканье лягушек справа и слева, запахи перегревшейся за день травы, усиленные влажным вечерним воздухом, более определенный аромат мяты, раздавленной моими ногами, щебет птиц перед сном, первые призывы лесной совы, первые дуновенья вечернего ветерка в листве над головой и так далее... и так далее...

Лужайка среди каштанов, бегающие солнечные зайчики в листве, запахи пива и лимонада, смешивающиеся с грибным, звуки аккордеона, кларнета и барабана и так далее... и так далее...

Костер, его треск, его запахи, мурлыканье кошки, потрескивание старой мебели, тиканье стенных часов, ветер на улице, дробь капель по стеклам, запах обсыхающих башмаков и охотничьей собаки, стук тарелок и ложек, доносящийся с кухни; я забыл еще про запах разварившегося горохового супа в котле, подвешенном на крюке над очагом.

— Чанг, я трачу время попусту?

— Нет. Ты наконец заговорил о Японии вразумительно!

Мы долго вели такую беседу. Записать наш диалог слово в слово было бы трудно, и, хотя это очень жаль, важен не он, как таковой, а разбуженные им внутренние отклики, размышления, сопутствующие каждому разговору с Чангом.

Прошло свыше двух часов, как я расстался с этим интересным исповедником, а я только сейчас сознаю, насколько он умеет, не подавая вида, заставить меня быть искренним с самим собой, задаваться вопросами вроде:

Неужто я собираюсь утверждать, что то, чего я не понимаю, не существует?

Не было ли мое восприятие Японии искажено неприятностями и тревогами из-за ложного положения, в котором я очутился?

Не пошел ли я на попятный в тот момент, когда получил ответы на давно заданные вопросы, потому что люблю эти вопросы, как таковые, настолько их полюбил, что утратил желание слушать ответы? Так некоторые борцы за мир и свободу долго воюют, добровольно и мужественно, завоевывают мир и свободу, а потом оказывается, что они уже не могут без борьбы жить. Не так ли, Чанг?

Уж не взволновало ли меня, чего доброго, самое низменное из чувств — опасение открыть, что мои новые мысли повторяют мысли миллионов людей на протяжении тысячелетий?

Нет, конечно, это не так! Такая степень самоуничижения была бы тоже неправдой! Я всегда знал, что эти мысли новы только для меня и лишь в тот день, когда я проник в их смысл до конца.

И все же есть что-то, тщательно спрятанное в глубине души... «Ограничивать себя в удовольствиях, их количестве и продолжительности, чтобы лучше их вкушать... Выбрать себе крошечный садик, чтобы лучше его узнать, глубже его копать...»

И все же...

Временами я кажусь себе просто-напросто папуасом, вышедшим из чащи девственного леса, чтобы показать городу изобретенное им чудо — тачку!

5. Цветы огня

Суббота, 27 апреля

Будь я на корабле, я поднял бы флаг, а еще лучше два: одни — трехцветный, другой — белый с красным кругом на нем (Темпи считает, что белое поле — символ Японии, а круг — мир, отсюда неизменная политика, стремящаяся привести другие страны под «крышу мира», то есть Японии, но сейчас уже речь не об этом).

Целую ночь и две половины дня я не выпускал из рук «Кресла для Токио». Оно появилось на свет — не очень большое, не совсем похожее на настоящее, по появилось. Литературный сценарий на тридцать с лишним страниц убористого почерка плюс несколько первых режиссерских разработок и предложения по осуществлению совместной постановки.

Я не то чтоб не удовлетворен, но не питаю больших иллюзий и уже прикидываю, что из него всегда можно будет сделать забавную, непритязательную книжонку, озаглавленную, скажем, «Господин Кресло», если Жан уступит мне принадлежащую ему идею...

Мне так не терпелось узнать, чего она стоит, что я позвонил Дюбону, объяпонившемуся французу, которого, кажется, больше всего волнует Япония. Этот превосходный человек откликнулся на мои призыв: полчаса спустя он входил в мой номер. Пока я читал, он смеялся, волновался, он был «на все сто» «за», он даже подал мне, именно подал, несколько идей, рассказал пару забавных историй, чтобы придать этому первому варианту большую выразительность. В этой стране, кажется, действительно воруют мысли, по Дюбон — надежный друг, на него можно положиться. Я смогу наконец успокоиться при условии, что после моего отъезда он продолжит начатое дело, а он, кажется, не возражает. Его согласие — первая добрая новость в этой мрачной киноистории.

То, что Дюбон, который любит эту страну, одобрил мой франко-японский сценарий, просто чудо.

* * *

Я собрал записи, отложенные для истории о кресле, подготовил план эпизодов, забавных историй и вставил каждую запись туда, где она вроде бы была к месту. На эту подготовительную работу у меня ушла большая часть дня и ночи. Приступая к сценарию в собственном смысле слова, я уже был без сил. Я стучал на одолженной машинке, как глухой, бил по клавишам механически — сам больше машина, чем портативный «Гермес». Целое я слепил, уже не думая, как говорится, «на втором дыхании».

Но, прочитав это целое, я вдруг понял, что оно противоречит большинству заметок из моего блокнота. Поскольку это получилось помимо моей воли, я решил не делать исправлений.

За истекшие часы я сделал мало записей: ничего интересного не происходит, а возможно, я устал и просто ничего не замечаю.

Заходила мадам Мото — все те же истории, те же миллионы, миллиарды, те же телефонные звонки... Напрасно пытался я заставить ее посмотреть сценарий и даже был готов поднатужиться и перевести его на примитивный французский, лишь бы она знала, что не выбросила свои деньги на ветер. Она взяла в руки скрепленные листы, погладила их, как младенец, который еще только все щупает, понюхала, посмотрела на них сверху, снизу, отставив руки, прикрыв глаза, потом церемонным жестом вернула мне и добрых четверть часа, запыхавшись, поздравляла.

* * *

За мной зашел Клод Руссо в сопровождении молодого учителя-японца, его друга и коллеги, которого зовут Абе (как и последнюю находку моего менаджера, но, говорят, Абе в Японии не меньше, чем Дюпонов во Франции).

Он пригласил меня на ужин молодых японских писателей — я в восторге от такой перспективы — и рассказал о тех, с кем мне предстоит встретиться, — лучших представителях послеатомной японской литературы: Нома Хироси, сорока лет, самый старший и самый знаменитый прозаик, одно произведение которого переведено на французский язык («Зона пустоты»); Иноэ Иромицу, романист, большой поклонник «Дорог свободы»; Кайко Такэси, молодой прозаик; Судзуки, публицист, переводчик Пруста и Сартра; Сасаки, один из наиболее известных современных критиков...

У нас было все, чтобы найти общий язык. Они говорят по-английски и даже в большинстве случаев по-французски. Увы, когда мы явились, они уже растеряли все свои знания, ибо слишком много выпили.

Мы опоздали на два с лишним часа. Все было против нас — шофер такси вернулся накануне со своих рисовых полей, а молодые писатели явились на свидание за добрый час до условленного времени и с тех пор не переставая пили...

Короче, их выкрики слышались с улицы.

Клод и его коллега Абе переводили замечательно, но никак не могли добиться тишины, чтобы построить хоть одну фразу, даже принести свои извинения. Если бы они стали настаивать, им бы досталось на орехи.