Директива Джэнсона - Ладлэм Роберт - Страница 54

– Энгус, ты только послушай, что говоришь! Это же безумие! Зачем мне…

– Такова природа тайных операций, не так ли? Они полностью никогда не заканчиваются. Всегда находится еще одна болтающаяся ниточка, которую нужно завязать – или отрезать.

– Черт побери, Энгус, ты ведь меня хорошо знаешь!

– Знаю ли? Кто-нибудь по-настоящему знает тебя?

В течение этой перепалки преподаватель и его бывший ученик стояли, направив друг на друга пистолеты. Несмотря на внешнюю выдержку, было видно, что ученого переполняют страх и отвращение. Не вызывало сомнений: Энгус Филдинг убежден, что Джэнсон стал предателем и убийцей.

И его никак не переубедить.

В конце концов, разве не на это указывают факты?

Джэнсон один был свидетелем случившегося. Он один занимался операцией, приведшей к гибели Петера Новака. На его счет переведены миллионы долларов, причем нет никакого объяснения, откуда они взялись. Несомненно, в устранении Новака были заинтересованы могущественные силы; так ли уж невероятно, что эти силы попытались завербовать кого-нибудь вроде Джэнсона, бывшего агента разведслужб, специалиста высочайшего класса, разочаровавшегося в своей работе? Наоборот, подобное предположение кажется вполне допустимым.

Джэнсон прекрасно понимал, какой психологический портрет можно составить по его личному делу; в молодости ему пришлось с лихвой познать предательство, жестокость и страдания. Да, он выжил, но насколько глубокой оказалась душевная травма и были ли вылечены все ее последствия? Начальство никогда не упоминало об этой возможности, но Джэнсон читал это у них в глазах; об этом же свидетельствовали постоянные психологические тесты, которые он должен был проходить: тест Мейерса-Бриггса, тест тематического сознательного восприятия, психологический портрет личности по Аристосу – все это имело целью выявить малейшие трещины в его психике. «Насилие – это то, что получается у вас очень, очень, очень хорошо»; ледяная оценка Коллинза. Именно это делало Джэнсона таким ценным для его начальства; но как раз поэтому высокопоставленные чиновники относились к нему настороженно. До тех пор пока он оставался, подобно крепостному орудию, направленным на врага, его считали ниспосланным свыше; но если же ему когда-либо будет суждено развернуться против тех, кто его обучил, кто его использовал, он мог превратиться в неукротимую машину возмездия.

На Джэнсона нахлынули воспоминания десятилетней давности, десятки похожих друг на друга случаев. «Джэнсон – это бойцовая собака, сорвавшаяся с цепи. Его нужно остановить любой ценой». Ему вручалось досье: фамилия и псевдонимы, привычки, перечень обвинений, – которое ему предстояло выучить наизусть и сжечь. Ставки были слишком высоки, и нельзя было рисковать, полагаясь на суд военного трибунала и процедуры «дисциплинарного воздействия»: из-за агента уже поплатились жизнью хорошие люди, его бывшие коллеги. Возмездие настигало отступника в виде пули небольшого калибра в затылок; труп находили в багажнике машины, принадлежавшей какому-нибудь русскому криминальному авторитету, который сам незадолго до этого встречал свой конец. Для тех, кого это интересовало, – а таких, как правило, было очень немного, – жертва была еще одним американским бизнесменом, имевшим дело в Москве и решившим обмануть своих партнеров из русской мафии. И дорого заплатившим за свою ошибку.

Бойцовая собака, сорвавшаяся с цепи, должна быть уничтожена; в Отделе консульских операций на этот счет существовало жесткое правило. Джэнсону – которому самому не раз поручали привести приговор в исполнение – это было известно, как никому другому.

Он постарался тщательно подбирать слова.

– Энгус, сейчас я ничем не могу рассеять твои подозрения. Не знаю, с кем ты только что разговаривал, поэтому у меня нет возможности обсудить достоверность источника информации. Поразительно, как быстро кому-то удалось с тобой связаться. Еще поразительнее, что всего несколькими словами и заверениями тебя убедили направить оружие на человека, которого ты знаешь уже много лет, считавшегося твоим протеже и другом.

– Как кто-то сказал насчет мадам де Сталь, ты неумолимо прав. Скорее неумолимо, чем прав. – Филдинг слабо улыбнулся. – Не пытайся подбирать аргументы. Мы не на уроке.

Джэнсон пристально вгляделся в лицо стареющего ученого; перед ним был человек, искренне боящийся своего коварного, вероломного оппонента. Но он также увидел искорку сомнения – Филдинг не был абсолютно уверен в своих суждениях. «Все свои знания необходимо постоянно критически переоценивать. И при необходимости от них отказываться». Два миниатюрных пистолета продолжали смотреть друг на друга, словно зеркальные отражения.

– В свое время ты говорил, что академические баталии такие яростные потому, что ставки очень маленькие. – Внезапно Джэнсон почувствовал себя очень спокойным; это отразилось в его голосе. – Полагаю, все меняется. Но знаешь, Энгус, на свете немало тех, кто пытался меня убить, зарабатывая этим на жизнь. Иногда у них были на то веские причины – или, по крайней мере, объяснимые. По большей части этими людьми двигали плохие побуждения. Но в нашем деле на подобные вещи не обращаешь внимания. Задумываться начинаешь потом. И если ты причинил кому-то боль, остается молить бога, что сделано это было из лучших побуждений. Я не знаю, что сейчас происходит, но одно не вызывает сомнений: тебе кто-то солгал, Энгус. И, понимая это, я не могу на тебя злиться. Господи, Энгус, ты только взгляни на себя. Ты не должен целиться в меня из пистолета. И я не должен. Кто-то заставил нас забыть о том, кто мы такие. – Он медленно и печально покачал головой. – Ты хочешь нажать на курок? В таком случае ты должен быть уверен на сто двадцать процентов, что поступаешь правильно. Энгус, а ты уверен? По-моему, нет.

– Ты всегда слишком поспешно приходил к заключению.

– Ну же, Энгус, – не сдавался Джэнсон. В его голосе появилось тепло, но не жар. – Что сказал в свое время Оливер Кромвель? «Умоляю тебя плотью Христа задуматься, не ошибаешься ли ты».

Он грустно повторил старинный афоризм.

– Эти слова звучат жестокой насмешкой из уст человека, – сказал Филдинг, – который, к несчастью для своей родины, по самой своей сути неспособен сомневаться в своих поступках.

Продолжая смотреть ученому прямо в глаза, Джэнсон вытянул правую руку, разжал пальцы, сжимавшие рукоятку пистолета, и предложил его, лежащий на ладони, уже не как оружие, а как дар.

– Если хочешь меня убить, воспользуйся моим. Твой пугач наверняка даст осечку.

Пистолет в руке Филдинга задрожал. Молчание становилось невыносимым.

– Возьми, – с осуждением произнес Джэнсон.

Декан Тринити-Колледжа посерел; в нем боролись чувства к гуманисту, которого он боготворил, и к своему бывшему любимому ученику. Джэнсон прочел это по осунувшемуся, изборожденному складками лицу пожилого ученого.

– Да смилостивится Господь над твоей душой, – наконец произнес Филдинг, опуская своей пистолет.

В этих словах прозвучали одновременно и благословение, и проклятие.

Четверо мужчин и одна женщина сидели вокруг стола в центре «Меридиан». Даже их личные секретари считали, что они отдыхают от работы: кто был у парикмахера, кто слушал выступление своего ребенка на концерте в детской музыкальной школе, кто наконец решил нанести давно откладываемый визит зубному врачу. Если бы кто-то заглянул в деловые календари этих людей, то увидел бы лишь рутину личных и семейных дел, которыми приходится заниматься даже самым высокопоставленным сотрудникам государственных ведомств. Но кризис вынудил их забыть о тех немногих передышках в насыщенных до предела расписаниях дел. Впрочем, иначе и быть не могло. Программа «Мёбиус» изменила весь мир; если о ней проведают силы зла, это может привести к глобальной катастрофе.

– Пока что рано предполагать, что события будут развиваться по худшему сценарию, – сказала советник президента по вопросам национальной безопасности, строго одетая чернокожая круглолицая женщина с большими, пытливыми глазами.