Русские инородные сказки - 5 - Фрай Макс - Страница 13

13

— Теплота, — сказал профессор самому себе. — Это ж надо!..

За окном солнце, макнув палец в золотые чернила, оставляло на небе пламенные разводы. Профессор поймал себя на том, что думает он словами. Избавиться от этого было невозможно. Ворона ходила по карнизу и оставляла за собой следы — маленькие треугольные буквы греческого алфавита. В темноте ветвей плелась арабская вязь. Профессор попытался представить себе пересечения слов во вселенском кроссворде — по горизонтали и вертикали. Буквы громоздились друг на друга, точно кубики детской игрушки, превращались вдруг в бабочек и жуков, шевелили лапками… Кроссворд терял форму, теперь он выглядел как дерево со многими ветками, растущими из единого ствола. Профессору почудилось, что пространство сообщает ему некоторое количество теплоты и благодаря этому он переходит из твердого состояния в жидкое, а затем и вовсе в газообразное. Роящиеся буквы окружали профессора, складываясь в смутно знакомое слово. Профессор сощурился, заморгал и понял: еще одно небольшое усилие — и он сможет наконец прочитать его по складам.

Использованные материалы: Весь курс физики. 5–11 классы. М. у 2001; Пособие по физике. М, 1981; Пособие по физике. 10–11 классы. М., 2003.

Фекла Дюссельдорф

Потом-ки

Достойный досуг для пожилой леди

…А потом я стану статной красивой старухой.

Не толстой, грузной, с оплывшими слоновьими ногами и с жидким пучком морковных волос на голове — старинная каравелла, поставленная навечно на якорь у облезлой, когда-то крашенной в голубой скамейки у второго подъезда, и ветер слегка колышет парус ее платья — необъятного летнего сарафана, слегка влажного у подмышек. Не ловкой, чуть сгорбленной старушкой с румяными щеками-яблочками, сухонькими пальцами, которые независимо от воли хозяйки вечно сучат невидимую нить, — в цветной шали с кистями, подернутыми рябью опущенных плеч, и запахом ванили в складках широкой юбки. Не худой длинноносой старухой с резной клюкой, стальной осанкой, подернутым патиной моли каракулевым воротником и седеющей пуделихой на ветхом поводке.

Я стану старухой с крупным носом с горбинкой, с темными глазами под тяжелеющими голубыми веками, с седыми волосами — совершенно седыми, белыми, со стальным отливом, аккуратно уложенными под черную небольшую шляпку с вуалью. Старухой с длинными жестами, папиросой в мундштуке и тусклым обручальным кольцом на пальце. Я буду помнить смутно, чье это кольцо: память будет подсовывать туманное, как в старом, заиндевелом от времени зеркале, изображение какого-то Вовика — чернявого и вертлявого, с нервным лицом и почему-то маузером.

Утром я расправлю на груди — на том, что осталось от пышной груди, — оборки темной блузы, капну пару капель сладких духов из мутной склянки — на мочки ушей, на запястья и во впадинку между ключицами — там, как и прежде, пульсирует голубая жилка; ветхой бархатной тряпочкой протру черные блестящие туфли — чуть потрескавшиеся, с широкими каблуками и пряжками, с царапинкой на носу левой туфли.

Я буду ходить на похороны. На пышные похороны влиятельных уходящих старцев, окруженных многочисленной жадноватой родней, галдящими внуками в черных бантах наперекосяк, прозрачными хрупкими невестками с лицами мутными, как бутылочное стекло; женами — дородными и добротными, как ковровые чемоданы, собранные в дальний путь, худыми и юными, как тень Лолиты. Вечный путь — так и хочется съязвить. Буду подходить последней, сморкаясь в душистый скомканный платок, — с графитовыми, четко очерченными губами под густой вуалькой и белым букетом… Бросив букет, громко прочистив нос и всхлипнув для видимости, говорить нарочито громко: «Ах какой проказник был этот Иван Петрович в молодости… Вы бы только знали!!!» Дородные жены в перстнях, худые жены в облаке белых волос, крепко сбитые жены с сумочками «Prada» — каменеют лицом и обвисают к земле челюстью: скандал налицо! Но не драться же с полоумной каргой. Плечистые и бритоголовые, пахнущие едким одеколоном и потом уже оттирают меня прочь. Акация цветет желтым, и сизый помоечный голубь выводит спиричуэл. Иван Петрович, проказник, отирает проступившие от смеха слезы и, сдвинув набок нимб, резво прыгает с облака на облако, насвистывая: «Когда святые маршируют…» Тут я заору и проснусь.

Кафе для кофе

…А потом, когда мне будет несуществующие тридцать семь — именно несуществующие, потому что в реальных тридцати семи все будет совсем иначе, на них уже составлена линованная ведомость предопределенностей, и вряд ли с этим можно что-то поделать, — так вот, когда мне будет несуществующие тридцать семь, я открою кондитерскую в тихом центре. В старом доме с изумрудно-зеленой потрескавшейся штукатуркой, с колоннами, гипсовыми престарелыми гарпиями и крылечком, сложенным из желтых пыльных кирпичей: девочка Элли нашла свою вечнозеленую маленькую страну. В соседях у меня будет армянский еврей-парикмахер — с блестящими ножницами, дерматиновым облезлым креслом, многочисленными дипломами в блестящих рамках и сыном в Германии, представленным парой ярких фотографий на стенах.

Буду приходить рано, открывать тяжелые шторы, впускать в окно первые слабенькие городские звуки, остерегаясь запахов. Запахов у нас и своих будет достаточно. Медленно греется дородная духовка-печь. Меняю туфли на расшитые шлепанцы, раскладываю сушиться на полосатое полотенце крупные вишни. Щедро сыплю в резаные яблоки молотую корицу, истолченный миндаль и немножко сладких крошек. Умная старушка-кофемолка превращает сахар в сладкое душное облако пудры. Поднимается из кастрюли норовистое и ноздреватое дрожжевое тесто. Высыпаю из мешочков изюм. Мало осталось, на пару дней. Надо будет бежать на базар — большой, городской — и, млея от жарких летних запахов, выбирать неторопливо цветное и сладкое: курагу надо брать посуше, но мягкую, крупную; грецкие орехи — с тонкой шкуркой, нечищеные; миндаль — потереть в ладонях, чтобы непременно с горьким запахом. Синего базилика — пучок в капельках, утренний, свежий; кинзы — это не для дела, это просто так. Кофейных зерен — разных, горьких, сладких, черных и бледных, светло-коричневых. Острого перца — красных, острых стручков, изогнутых, как узловатые пальцы восточной ведьмы…

Протру большое стекло — толстое, витринное, с бликами. Поправлю на маленьких столиках разноцветные скатерти: красная, винная, — у окна; оранжевая, апельсиновая, — у стойки; желтая, шафрановая, — в уголке, под светильником. Возьму веник, прогоню кота с кухни — обидится, но не по-честному, так… Проверю в кассе — дребезжащей, старой — наличие мелочи. Сниму кухонный фартук — простенький, надену белый, кружевной и цветное платье: красное, желтое, синее.

Поставлю на слабенький огонь медную турку — толстую, узорчатую, с деревянной ручкой. Сварю шоколада. Когда появятся ленивые пузыри, брошу семь горошин горького черного перца — на семь горько-сладких душистых летних дней.

Паспорт

…А потом я украду в аэропорту твой паспорт. Просто свистну его из кармана потрепанного рюкзачка с цветными разводами. Твой паспорт и билет. Пойду последней на регистрацию; заспанная женщина в толстых очках, в думах о внуке, вяло сличит мой ускользающий возраст — немного за тридцать и скоро под сорок — с твоей размытой фотографией и отпустит меня с богом — не схватит за рукав железными клещами пальцев, не закричит страшно, не пригвоздит вязальными спицами, по 30 коп. за пару, к стойке. Просто зевнет и пропустит.

Тогда утром я проснусь в чужом городе — в комнате под крышей, с танцующими под ногами половицами деревянного пола, с запахом кофе — джезва на маленькой газовой горелке, с плакатом Боба Марли, с вянущими желтыми розами в ведре, с видом из окна на небо — серо-голубое, как обложка школьной тетради. Собрав в холщовую сумку карандаши, краски, планшет и желтоватые шершавые листы, пойду не торопясь по длинным извилистым улицам — по шоколадным неровным мостовым, криво расчерченным для игры в лилипутские классики, глядя в леденцовые толстые стекла витрин маленьких кафе и магазинчиков, где продают непрактичное, копеечное, разноцветное счастье. Зайду в индийский магазин — пахнущий сладким, дымным мускусом и прохладной ночной фиалкой. Сверю возможности с желаниями — куплю оранжевую юбку, расшитую бисерными малиновыми слонами, и отыщу в картонной коробке с уцененными чудесами деревянный расписной браслет. Юбка продевается через браслет, как пуховый оренбургский платок через обручальное колечко. Сложу немудрящие свои радости в пакет и снова на улицу — через длинный мост со статуями с натертыми руками многих праздношатающихся фиговыми листьями, поделюсь вчерашней булкой с голубями, бегом за поворот у витрины с бесконечно клюющим колодец стеклянным журавлем — до твоего дома…