Атаман Платов - Корольченко Анатолий Филиппович - Страница 24

24

В приметы и сны он верил с детства, переняв это от набожного и суеверного отца. Да и в книжках, которых читал он немало, сны и приметы всегда были вещими.

Приказав расседлать коня, он разулся и, взяв удочки, босым направился к речке.

Вот уже какой месяц, как направленный Екатериной в Персию отряд находился в обратном пути. В июле Платов с Первым Чугуевским полком почти достиг родных мест: от Егорлыка до Дона рукой подать. Чугуевский полк он формировал еще будучи полковником. Позже из этого полка и Малороссийского были образованы три полка: все они стали именоваться Чугуевскими: Первый, Второй и Третий. Теперь Матвею Ивановичу предстояло довести Первый полк до Чугуева, а потом самому возвратиться в Черкасск.

Накануне вечером полк достиг степной речки Егорлык, знакомой Матвею Ивановичу еще с семьдесят четвертого года, когда пришлось вести бой с турками у Калалаха — притока Егорлыка. Тут он и решил устроить дневку: дать казакам отдых.

Поплевав на пальцы, он насадил червя на крючок, хлестнул по воде лесой. Едва заметные волны разбежались по гладкой поверхности, зашелестело в камышах. Вынырнув, поплавок покачался и застыл. День обещал быть ясным и по-летнему жарким.

— Хорошо-то как! — вздохнул Платов речной, слегка влажноватый воздух и уставился на поплавок. Рыба ловилась не очень, но его влек не лов: на рыбалке по-настоящему отдыхалось.

Послышались шаги, и рядом вырос денщик:

— Ваше превосходительство, прибыл фельдъегерь с пакетом. Полковник Багратион приказал разыскать вас, просит прибыть.

Старшим в полку после Матвея Ивановича был полковник князь Кирилл Багратион.

— Что, очень срочно?

— Не могу знать.

— Ну коли так, собери снасть, а я поспешу.

Увидя генерала, фельдъегерь поднялся, отдал честь, Матвей Иванович с недоумением взглянул на офицера. На голове под треуголкой у того парик с белыми волосами и небольшой косичкой, плечи обтягивал незнакомого покроя яркий со сверкающими пуговицами мундир, на ногах ботфорты с жесткими голенищами, а шаровары так узки, что того и гляди лопнут.

— Это что же за одеяние, братец? — не удержался в своем удивлении генерал. Такого он еще не видывал.

— Форма-с, — отвечал фельдъегерь и щелкнул каблуками. — Его императорское величество Павел Петрович ввели-с.

— Сам император-батюшка ввел?

— Так точно-с. Лично повелел внедрить оную-с, по образцу Фридриха Великого.

— Ну-ну, — покачал головой Матвей Иванович и крутнул ус. — Она годится лишь для паркета. А в сражении иль походе как?

— Не могу знать. — Фельдъегерь достал из сумки пакет и, прежде чем подать его, протянул листок. — Прошу-с учинить роспись в получении.

Матвей Иванович вывел фамилию и поставил число — 23 июля 1797 года. Пакет с царским вензелем.

— От самого императора? — по телу пробежал холодок.

— От него, но чрез Государственную военную коллегию. Еще велено на словах передать, чтоб по получении оного немедленно ехать в Санкт-Петербург.

— Кто распорядился?

— Не могу знать.

Матвей Иванович вскрыл пакет.

«По высочайшему повелению Его Императорского Величества Государственной военной коллегией от сего года 10 мая издан указ, согласно которому генерал-майор Платов Матвей Иванович из воинской службы исключается…»

Он прочитал и не понял, о чем там написано. Кто исключается? Из какой службы? А при чем здесь он? И снова стал читать, не торопясь, вдумываясь в каждое слово. Теперь смысл дошел до сознания, и где-то внутри захолодало. Он понял все. Исключается из воинской службы. Только что он был начальником, шефом при Первом полке, а сейчас — никто. Но почему? За что? Год назад ему торжественно вручали орден и саблю…

Нет, не напрасно конь споткнулся. Сбылся вещий знак… Ну что ж! Коль приказано ехать в Петербург, он не посмеет ослушаться. К дороге он всегда готов. Приказал денщику сбираться в дальний путь.

— На Дон, ваше превосходительство! — обрадованно воскликнул тот.

— Мимо. В Санкт-Петербург.

Казак разом сник.

«Исключить из службы…» Эта строчка из государева распоряжения не выходила из головы.

От лагеря неслась казачья песня, которую Матвей Иванович знал еще с детства.

Чем-то наша славная землюшка распахана? —

вопрошал высокий голос певца. Ему отвечал хор:

Не сохами-то славная наша землюшка распахана, не плугами. Распахана наша землюшка лошадиными копытами. А засеяна славная землюшка казацкими головами.

И снова голос вопрошал:

Чем-то наш батюшка тихий Дон украшен?

Ему отвечали:

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.

И снова невидимый певец щемяще-скорбным голосом спрашивал:

Чем-то наш батюшка тихий Дон цветен?

А в ответ неслось:

Цветен наш батюшка, славный тихий Дон, сиротами. Чем-то во славном тихом Дону волна наполнена? Наполнена волна в тихом Дону отцовскими да материнскими слезами.

Матвей Иванович слушал песню, а в груди теснилась обида, и подступал к горлу тяжелый комок. За что уволен со службы? Разве он не жертвовал собой в сражениях? Разве не вел казаков на врагов отечества? А может, сами казаки не проявили должной лихости?..

Утром он тронулся в путь.

По прибытии в Петербург его арестовали. На квартиру прибыли трое чинов, предложили следовать с ними.

— Это недоразумение, господа, — пытался он протестовать, но его слова не возымели силы.

— Возможно, и так, Только мы действуем именем закона.

— Зело не беспокойся, — сказал он напуганному денщику. — Вернусь к вечеру.

— Они вышли вместе: старший впереди, за ним, на голову выше всех остальных, Платов, а за генералом — двое. Когда садились в закрытую карету, один из чинов услужливо распахнул дверцу.

— Пожалуйста! — Платов едва сдержался, чтобы не послать к чертовой бабушке с их официальной услужливостью.

Принял его полковник. Он восседал за большим столом. На столешнице — богатый чернильный прибор с фигурой римского латника, метящего копьем в невидимого врага. Хозяин кабинета грузен, с низко проросшими бакенбардами на мясистом лице. Голос зычный, хорошо поставлен. Поздоровался, указал на стул.

— Как здоровье, милостивый Матвей Иванович?

— Неужто затем сюда доставили, чтобы справиться об этом?

— Не только, Матвей Иванович, — без тени смущения отвечал полковник. — Я понимаю ваше состояние и даже сочувствую. Но дело, видите ли, в том, что поступила компрометирующая вас бумага…

— Донос, вы хотели сказать?

— Зачем так?.. Мы действуем именем закона.

— Я привык говорить прямо.

Полковник сидел на точеном, с высокой спинкой стуле прямо и строго. За ним на стене портрет Павла. Небольшого роста, курносый, в яркой форме прусского покроя, картинно положил руку на эфес сабли.

— Придется вас взять под стражу.

— Да за что же?

— Суд разберется.

Его посадили в Петропавловскую крепость. В камере вместе с ним находился полковник Трегубов и князь Горчаков[9]. Если Горчаков отличался молчаливостью, то Трегубов любил подолгу говорить. Говорил он витиевато и нудно. И всех своих знакомых и родных, не жалея дегтя, чернил. Все, по его выражению, были недостойными людьми, и для каждого у него находился ярлык дурака, бездаря, сволочи, подлеца, мошенника, плута.

Как-то, выслушав очередной рассказ о дележе наследства после смерти матушки, когда три брата и четыре сестры, по словам Трегубова, оказались низменными людьми, пытавшимися обмануть его, Матвей Иванович спросил: