Искатель. 1980. Выпуск №1 - Щербаков Владимир Иванович - Страница 53

Польские газеты писали, что договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, подписанный в ходе совместных боев против фашистской Германии, пополняется новым содержанием в мирные дни — творческим содружеством двух народов. Однако и сегодняшние будни не исключают минут, когда нужно действовать как на фронте — с высшим напряжением сил. И в такие минуты плечо друга испытывается на предельных нагрузках.

Сообщало «Жиче Варшавы»:

«Этих людей надолго запомнят горняки с шахты «Июльский манифест». Они предельно устали, для многих день спутался с ночью. По 16–18 часов, часто полулежа в воде, в тяжелых спасательных костюмах боролись с огнем польские и советские специалисты».

«Трибуна работнича» печатала высказывание советского руководителя:

«Когда реализуется план в таких сложных технико-геологических условиях, как в шахте «Июльский манифест», да еще и при большом размахе пожара, говорить об успехе можно как о результате тесного сотрудничества и хорошей организации ликвидации аварии… Наши агрегаты ГИГ и «Темп» в шахте побили свои рекорды с точки зрения скорости монтажа и продолжительности безаварийной деятельности.

Слово «пожар» ломало любой формальный барьер. Героизм людей, самоотверженность спасателей, умение предвидеть ход событий, быстрота действий, самая современная в мире техника способствовали тому, что шахта вскоре вступит в строй».

Агентство ПАП распространило репортаж своего корреспондента:

«Незатронутая часть шахты уже работает на полную мощность. Секретарь партийного комитета, измученный, невыспавшийся, отчитывает двух воинственных авторов, передающих репортаж с поля боя. Сидит, трет небритый подбородок, глаза узкие, измученные. «Что ж, шахтеры как моряки. Разве можно предсказать шторм?»

Показывает мне письма к советским спасателям, наброски благодарственного письма от коллектива шахты.

— Но это пока еще проект. Точного текста показать еще не могу.

Два часа, конец смены. На шахтную автостоянку прибывают автобусы, развозят шахтеров по домам. Через минуту остаюсь один в комнате. Вторая смена работает. Первая, свободная едет по домам.

Значит, и тушение пожара можно организовать так, как и обычную будничную работу». «Дзенник Заходни»:

«Советские и польские горняки выдержали тяжелый экзамен. В трудную минуту они не пожалели сил и жизни для спасения общественного достояния».

Радио Польши передало последнюю новость: «Член Политбюро ЦК ПОРП, Председатель Совета Министров ПНР Петр Ярошевич вручил в Катовицах правительственные награды особо отличившимся спасателям. Этот торжественный акт подвел черту многодневной и опасной, но успешно законченной работе польских и советских горноспасательных служб на шахте «Июльский манифест».

Даньку подняли на поверхность и положили в лазарет. Перегоров ушел писать объяснительную записку, Алеша Иконников, Башилов и Стас остались в коридоре, На фоне белых стен, белого кафеля, белых штор на окнах они все походили на чертей, нечаянно попавших в чистилище. Грязные, оборванные, обожженные, обросшие бородами, они пугали даже привыкших к шахтерскому быту молоденьких санитарок.

Данька, закрыв глаза, вслушивался в свою боль. Горело все тело, будто его натерли перцем. Когда проходило действие новокаина, жжение становилось невыносимым, и он глазами молил сделать еще один укол. Он не чувствовал, как отдирали от кожи лохмотья сгоревшей одежды, не видел синеющего на воздухе мяса, лопнувших и выталкивающих кровь сосудов. Правильно ли он сделал, бросившись в самый жар закрывать заслонку? Если бы промедлил, то наверняка бросился бы в огонь кто-то из ребят — все понимали, что воздух, который ринулся в вакуум, снова бы раздул пожар и опять пришлось бы делать все сначала.

Рот и лицо, кроме глаз, были замотаны бинтами, дышалось тяжело. Все тело, казалось, покрывалось капельками пота. О том, что он может умереть. Данька не думал. Он молил об одном — скорей бы все кончилось, какой бы ни был конец. Перебранка вполголоса, переваливание с боку на бок, ощупывание начали надоедать.

Видимо, ребята теперь уедут, а его оставят, если есть надежда на спасение. Если этой надежды нет, его тоже оставят. Ребята расскажут матери о его смерти. Мать никогда не была там, где жизнь отделяет от смерти нить, такая тонкая, что обрывается при малейшей неосторожности. Это не смягчит удара, но она должна понять.

Сердце забилось чаще. Стало страшно. Трусишь? Кто-то умудрился отделить страх от трусости. Но разве это не одно и то же? Самое страшное не в том, что умрешь, а в том, что никого никогда не увидишь больше, не сможешь сказать ни матери, ни друзьям, как ты благодарен им за жертвы, которые они несли, чтобы сделать посветлей твою жизнь. Только сейчас с отчетливой ясностью он понял, как много они сделали для него.

Когда ничто не угрожало и вся жизнь, казалось, была впереди, как-то не приходило в голову думать, а тем более говорить об этом. Это звучало бы глупо и сентиментально.

Только теперь стало нестерпимо грустно, грустно оттого, что не сможет сказать им всего, что мог сказать. Только бы помнили они об одном — он любил их сильнее, чем они думали, и очень жалел обо всех огорчениях, что им причинял.

Медсестра сделала укол. Легкая волна пришла откуда-то из глубины и, убаюкивая, понесла…

Из операционной вышел врач, который спускался а шахту. Кажется, его звали Птуха. Сняв очки, он оглядел ребят, поведя острым, в склеротических жилках носом.

— Что скажете, доктор? — не выдержал Иконников.

— У него есть семья? — тихо спросил врач.

Ребята, взволновавшись, вскочили с мест.

— Какое это имеет значение? Мы все — семья, — проговорил Башилов.

— Я не о том… За мать не беспокоюсь. Но я хотел спросить, есть ли у него жена? И та ли она женщина, которая сможет принять мужа с изуродованным лицом? Алеша облегченно вздохнул:

— Вы напугали нас, доктор…

— Трансплантация в его случае невозможна.

— Не надо трансплантации! Главное, верните живым.

Врач обиженно фыркнул и, резко повернувшись, скрылся в операционной.

На панели пилотской кабины вспыхнуло табло: «Не курить пристегнуть ремни!» Об этом не надо было и предупреждать, Все равно никто не курил. В проходе, освобожденном от кресел, стояли носилки, на которых лежал Данька. Он не захотел оставаться в польском госпитале, и врачи решили его отпустить. Самолет шел на посадку. Данька спал. В ушах стучали топоры, ширкали пилы, скрежетал металл. Снился пожар. Грузной рысью трусил он куда-то в пылавшее каменное горло мимо наспех поставленной крепи, по антрацитовым каналам… У него уже не оставалось сил, не повиновались ноги. Колючие брызги огня били по глазам, судорога сводила руки. Вдруг он замер. Отравленная ядовитым газом кровь окутала мозг. Он успел понять, что падает. Еще удивился, как долго длится это падение… Его поднимали в клети на поверхность! Он дернулся — не хотелось на людях показывать свою слабость. Но сильная рука придавила его: «Лежи, Данька. Потерпи, уже скоро..»

Резанула боль, и Данька проснулся. Около него сидел Алеша — Садимся! — тихо сказал он.

Солнечный свет бил в иллюминатор. Данька глубоко, с наслаждением втянул прохладный воздух. Поодаль сидели Перегоров, Башилов, Стас в одинаковых форменках, в фуражках с эмблемой красного креста с молоточками. Данька посмотрел на них с интересом, будто увидел впервые.

На память пришли слова из старинного устава горноспасательной службы, прочитанные еще на курсах: «Входящий в шахты с аппаратом для спасения своих товарищей выполняет не менее благородную обязанность, чем солдат, выходящий защищать свое Отечество…»

«А ведь неплохо выражались старики», — подумал Данька и зажмурился — самолет накренился, и большое плоское солнце ударило в глаза.

Агата Кристи

Тайна синего кувшина