Очаг и орел - Сетон Эни - Страница 41

— Здравствуйте, — наконец произнесла она.

Эймос предложил девушке сесть и сам присел рядом. О чем с ней говорить, он точно не знал.

— Я слышал от Джонсона, что вы уходите, — начал он. — Жаль, вы были на хорошем счету. — Он вовсе не собирался вести разговор в таком духе — когда владелец фабрики снисходит до работницы, но его смущало ее отношение к нему, по-прежнему отчужденное, если не враждебное.

— Да, я буду помогать маме, — произнесла Эспер без всякого выражения. — Мы благодарны вам за кредит.

— Это всего лишь бизнес, — сказал Эймос более сухо, чем ему хотелось бы.

— О, я не сомневалась, — насмешливо ответила девушка. — Но все равно спасибо.

Она не была так хороша собой, как ему иногда казалось, особенно во время той инспекции на фабрике. Она неуклюже сидела в кресле, была слишком худой и бледной, и скулы на ее лице выступали слишком сильно. И он же, черт возьми, вызывал ее для того, чтобы услышать благодарность.

— И все же, — Эймос старался говорить сердечно, — работа на фабрике оказалась не такой уж плохой?

Эспер посмотрела в сторону и сказала с неприязнью:

— Именно такой, как я ожидала. За эти десять месяцев не было ни минуты, чтобы я воспринимала ее без отвращения.

Эймос вспыхнул и вскочил на ноги, лицо его исказилось.

— Что вы хотите этим сказать, уважаемая мисс Ханивуд? На моих фабриках порядки не хуже, чем на других. Я много делаю для своих рабочих. Разве с вами плохо обращались?

Эспер тоже встала.

— Я вовсе не хотела вас рассердить, мистер Портер Вы спросили, я ответила. Считаю, что я не подхожу для этой работы. Больше я ничего не скажу. Слава Богу, я уволилась!

Эспер не подумала, что Портермэн может так вспылить. Она ждала продолжения в холодном молчании. Но Эймос уже овладел собой. Ему было неловко за свой гнев. Этой девушке не за что было любить его фабрику, но минуту назад ему хотелось ее ударить.

— До свидания, — наконец сказала Эспер и улыбнулась. У нее было странное чувство, что она взяла верх. Интересно, думала она, а Чарити может им управлять? Всем уже было известно, что Портермэн и Чарити Треверкомб поддерживают отношения, хотя о помолвке слышно не было.

— До свидания, — процедил Эймос сквозь зубы. Ему вдруг захотелось, чтобы Эспер не уходила, чтобы была поблагожелательнее. — Конечно, дома вам будет лучше, — он хотел дать девушке премию — приготовленные в конверте пять долларов золотом, но сейчас это не представлялось ему возможным. — Я, может быть, на днях зайду посмотреть, как идут дела у вашей матери. Если, конечно, мне будут рады.

— Что вы, мистер Портермэн! Мама, конечно же, будет вам рада, — голос Эспер был, как всегда, бесцветным.

После ухода девушки Портермэн задумался. Она не любит его, и он ее тоже, во всяком случае, ее неприязнь выводит его из себя. Слишком просто было бы отнести это только к природной марблхедской недоброжелательности. Он пытался сделать что-то хорошее, как для нее, так и для города. Она и город принимали его щедрость с вялой благодарностью, но продолжали не принимать его самого. Исключение составляла Чарити. Эймос посмотрел на карманные золотые часы. Приглашенный к Треверкомбам на ужин, он уже опаздывал. Чарити опять будет его мягко упрекать. И она, и ее мать уже давно ожидают от него предложения. Ну что ж, сегодня он это, пожалуй, и сделает. Он уже отдал дань уважения памяти Лили-Роз. Во всяком случае, у этих Треверкомбов уютно, подумал Эймос, и ужин у них гораздо вкуснее, чем в городской гостинице.

Он вышел на Скул-стрит и пересек Плезент-стрит, на которой находились фабрики конкурентов. Правда, все они были меньше, чем его, кроме фабрик Харриса, но у Эймоса было намерение их превзойти. На Вашингтон-стрит ему вдруг показалось, что от дерева в его сторону двинулась какая-то темная фигура. Он даже вскрикнул. Но это был лишь обман зрения. К тому же Эймос знал, что Ли не выходила из дома с января. В городе говорили, что у нее еще бывают приступы помешательства, но сын опекает ее, как и прежде.

Эймос раньше ничего не знал о ее невменяемости, и если бы... Ему вновь стало не по себе, и он постарался не вспоминать, что произошло тогда. Но та сцена упрямо стояла перед глазами. Тем вечером, перед ужином, он сидел за столом в своей спальне. Ната еще не было дома. И тут вошла Ли, в той же ночной рубашке, что и в прошлый раз. Он вскочил, и прежде, чем успел что-либо сообразить, она обняла его за шею, бормоча: «Люби Ли, люби, ты же знаешь, что ты этого хочешь». Он почувствовал, как ее полные груди прижались к его груди, ощутил аромат ее духов — и на мгновение забылся, думая только об очаровании этой минуты. Потом он пришел в себя, устыдившись, отстранил женщину и сурово сказал, что ей надо поскорее уходить, пока Нат не пришел. «Не говори Нату, ничего не говори ему», — прошептала Ли. Эймос, уже более мягко, сказал, что они оба должны забыть об этом и что утром он непременно уедет. «Ты хочешь оставить Ли одну?» — испуганно, по-детски спросила она тогда. Он снова был резок, говоря, что надо вести себя разумно, кроме жалости и раскаяния он чувствовал и страх. Эймос сам вывел ее из своей комнаты. Женщина на прощание зловеще прошептала:

— Ли всегда будет следить за тобой и ждать тебя.

После этого она весь вечер провела у себя в комнате, не отвечая на расспросы Ната. Двое мужчин ужинали в молчании, а потом Эймос сказал о своем намерении покинуть их дом и не мог не заметить на лице Ната радости и чувства облегчения. После своего отъезда он видел Ли всего один раз, вечером, когда возвращался домой. Он сразу заметил, что она была в том, другом состоянии, огромные глаза ее были безумны, но взор обращен на него, Эймоса. На улице было много прохожих, и он разозлился, почувствовав себя в дурацком положении. «Уходите домой!» — закричал он тогда и перешел на другую сторону улицы.

А что еще он мог сделать? Ее сын знает, как с ней обращаться. Чертов город, здесь столько ненормальных! Эти марблхедцы веками сидят на одном месте, делают все так же, как делали их прадеды, говорят как-то чудно — все хотят себя показать. Еще и гордятся своей отсталостью. Эймос споткнулся и посмотрел вниз. Его ботинки были серыми от пыли. Вот, даже дороги не могут замостить! Он вошел в дом Чарити не в лучшем настроении.

Эспер быстро вернулась к привычной роли помощницы матери. Марблхедские матроны говорили, что она стала хорошей дочерью. Обычно это сочеталось с упреками их собственным Энни и Бесси за нерадивость. Большинство ее сверстниц давно вышли замуж. Иногда Эспер, по инициативе матери, заходила на чашку чая к какой-нибудь из замужних подруг, например, к Нелли Хиггинс или Агате Брэй. Но такие посещения обычно ухудшали ее самочувствие. Марблхед всегда славился плодородием, и новоявленные матроны поддерживали традиции. Эспер становилась объектом добродушного покровительства и должна была восхищаться розовощекими малышами, которых ей показывали: «Ну, будь умницей, лапочка, тетя Хэсси тебя не съест, она любит деток».

Эспер стала избегать этих визитов. Она много работала по хозяйству, помогала в церкви и иногда писала стихи. Она даже отправляла их в «Атлантик», в «Лесли», а также в «Гуди»! но успеха это не принесло, и девушка оставила эти попытки.

Она знала, что никто уже и не ожидает, что ей удастся выйти замуж. В Марблхеде было мало неженатых мужчин. Что ж, старые девы тоже приносили много пользы, не беда, если их станет на одну больше. Эспер как будто и сама разделяла этот взгляд, но по ночам, по ночам она страдала от мучительных снов, полных желания и тоски. Просыпалась она в слезах.

Пятнадцатого июня в городе был большой день: городская рыболовная флотилия отплывала к отмелям Георга (сейчас почти никто не осмеливался отправляться к Большим Отмелям). Это было впервые после окончания войны, и город решил достойно проводить свой флот. Утром в понедельник состоялось что-то вроде парада свежепокрашенных шхун в Главной гавани. На палубах пели песни, звонили церковные колокола, трубили в рожки вездесущие мальчишки. Эспер и Сьюзэн улучили минутку, чтобы подняться на холм форта Сиволл и посмотреть на происходящее в порту. Но празднество было уже не тем, что прежде. Сьюзэн еще помнила времена, когда в гавани собирался весь город. Тогда посылали в море мужчин на мужскую работу, теперь же, говорила она, все это превратилось в баловство, со всеми этими неводами и траловыми сетями.