Очаг и орел - Сетон Эни - Страница 44

Тадеуш тоже не понимал сына, но он был человеком спокойным и прямодушным. Дочери тревог не вызывали: старшие вышли замуж, одна — за профессора из Амхерста, другая — за бостонского купца.

Младшие имели много поклонников. Симон был мальчиком, которого только и мог желать отец, а младший сын уже был вполне знаком с работой на бумажной фабрике. Ивэн же вызывал у отца чувство разочарования. Бывало, что он целыми днями пропадал неизвестно где или ничего не делал; он предпочитал это любой работе и наотрез отказался ходить в колледж.

В восемнадцать лет Ивэн ушел из дома. Он объявил о своем решении однажды утром, за завтраком, сопровождая свою новость обворожительной улыбкой.

— Я уже достаточно вырос, чтобы покинуть Амхерст, — заявил он. — Не огорчайтесь моему уходу. Я знаю, что был вам в тягость.

Он, как обычно, вежливо не обращал внимания на протесты миссис Редлейк.

— Но что ты собираешься делать, Ивэн? — спросил его отец мягко, но с явным неодобрением.

Ивэн обильно намазал маслом кусок маисовой лепешки и заявил:

— Я буду рисовать.

Он откусил от лепешки и стал медленно жевать. Мать смотрела на него, испытывая знакомое раздражение. Ивэн всегда получал острое удовольствие от воды, а также и от всех физических ощущений. Он мог часами лежать в прохладной воде, эгоистично игнорируя всех желающих войти в ванную комнату. Он также поражал удивительным отношением к запахам. Однажды мать нашла у него под подушкой гниющий гриб, покрытый плесенью. На ее возмущенный вопрос он ответил, что ему нравится этот «острый, серый, запах».

— Ты не можешь зарабатывать на жизнь рисованием, мой мальчик, — сказал ему отец, — что заставляет тебя думать, что у тебя получится? Ты же в жизни не нарисовал ни одного рисунка.

— Я знаю, что смогу, — ответил Ивэн, спокойно жуя.

Он подумал о шалаше в лесу в ста футах от берега реки Коннектикут. Он построил шалаш сам, когда ему было двенадцать, там он жил настоящей жизнью. На стенах висели его рисунки, выполненные углем и в карандаше, но позже он сжег большинство из них на костре. Там же у него были акварели с изображением гор, каштановых деревьев на берегу реки. А сейчас он уже устал от шалаша, от деревьев и рек. Они отслужили свое.

— Я хочу путешествовать, — сказал он, — и рисовать.

Намазав маслом еще один кусок лепешки, Ивэн обильно полил его сиропом.

— И чем ты будешь питаться? — спросила его мать. — Ты же сам знаешь, что любишь поесть.

Ивэн наклонил голову.

— Люблю. Если отец одолжит или просто даст мне денег, я буду в восторге. Если нет, то я и без них обойдусь.

В конце концов отец выдал ему тысячу двести долларов и секретную информацию о том, что дела на его бумажной фабрике идут плохо.

— Мне трудно будет найти для тебя еще денег, Ивэн. Но я хочу сказать тебе, что ты никогда не был мне в тягость, и если ты решил побродить по свету, что ж... — Тадеуш вздохнул.

Но желание Ивэна было в лучших традициях янки. Да и родители, в общем-то, не очень возражали.

Ивэн отправился путешествовать. Без каких-либо сожалений и какой-либо определенной цели. Единственный интерес его заключался в том, чтобы найти лучшие пути для выражения сущности своих чувств. Итак, он достиг Нью-Йорка с определенным мнением о технике рисунка и работах других художников.

Ивэн снял небольшую комнату на Бродвее и стал часто посещать выставки и аукционы в Национальной Академии, но находил очень мало интересного для себя. Ему не нравились приторные картины современных художников. Видел ли кто-нибудь из них настоящее дерево или камень? На него нагоняли тоску утомительные работы баталистов и придворных живописцев. «Вяло, — презрительно думал он, — салонные художники».

Ивэн по-прежнему был неспокоен. И чем больше ему не нравились картины, вызывающие восторг у публики, тем больше он осознавал, что художники показывают знания и технику, которую он практически не знал.

Зимой Ивэн посещал вечерние занятия в Академии. Там он особо не выделялся. Учитель находил его внимательным и много знающим, но он также считал своего ученика ленивым, так как Ивэн не нарисовал ничего, на что стоило бы посмотреть. В его набросках наблюдались отсутствие точности и порядка, некоторое преувеличение и искажение.

На уроках он сжимал губы, что придавало его виду вежливую скуку. Он был несчастлив оттого, что не видел жизни, не мог нарисовать так же, как другие. Он был одинок.

В июне следующего года Ивэн отплыл на старом парусном судне на Мартинику, и на этом острове он обрел некоторый покой.

Он всегда нравился женщинам, но после его последней поездки в Вест-Индию он был слишком сосредоточен на самовыражении, чтобы интересоваться ими. В Фор де Франс он влюбился в знойную танцовщицу — креолку, по имени Тини, и она, польщенная его рисунками, в ответ дарила ему свою любовь. В скором времени она выделила ему комнату на своей вилле. Они прекрасно проводили время. Но Тини была недовольна тем, что он никогда не выказывал своей ревности.

— Если тебе понравился кто-то другой, Тини, — говорил ей Ивэн, — то учти — ты совершенно свободна, я не собираюсь тебя ни с кем делить.

Тини плакала, выговаривая ему, что он любит ее только как средство для собственного самовыражения. Прошло много времени, прежде чем креолка поняла, что Ивэн потерял интерес к ней. Его близость постепенно стала формальной, он перестал использовать ее как модель. Вместо этого он рисовал стены грязных улиц, пальмы, которые были лишь жалким подобием настоящих. Он проводил часы, сидя на скамейке, рисуя чернокожих ныряльщиков за жемчугом и портовых грузчиков.

В конце 1860 года они окончательно расстались: Тини познакомилась с богатым плантатором, а Ивэн вернулся в Нью-Йорк. Его саквояж был полон акварельных красок, а сам он был полон желания стать узнаваемым. И богатым тоже — его деньги были уже на исходе.

Ивэн снова вернулся в комнату на Бродвее и проанализировал ситуацию. Так как он не привлекал никакого внимания, то должен был где-нибудь выставить, желательно в масле. Он просмотрел все свои наброски и выбрал один — голых негритят, растянувшихся на пляже. Он увеличил размеры и переписал эскиз маслом. Он рисовал просто и точно, он рисовал все, как видел, включая все детали пляжа, пальмы и коричневые фигуры в блеске тропического солнца.

Когда он закончил работу, то понял, что у него прекрасно получилось. Он послал ее в Академию, но был отвергнут. Ивэн сначала был ошеломлен, потом взбешен. Он надел свой единственный хороший костюм, причесал вьющиеся волосы и направился прямо в Академию. Там он встретил двух членов жюри. Они не стали объяснять, за что его отвергли. Оба джентльмена были неприятно удивлены резкостью его картины, о чем сразу ему и сказали.

— Можно подумать, что это работа ребенка, мистер Редлейк. Но ребенок не смог бы нарисовать так вульгарно. Обнаженная натура, если она имеет место, может сопровождаться классической красотой. Здесь же — никаких признаков композиции, а что касается красок, то они просто грубые и сырые.

— Были ли вы когда-нибудь на Мартинике, сэр? — спросил Ивэн одного из критиков.

— Я полагаю, мистер Редлейк, — сказал джентльмен, сердито глядя на своего коллегу, — что вам стоит отказаться от своего любительского искусства, которым вы так гордитесь. Молодые часто совершают ошибки.

Ивэн откланялся, взял свою шляпу, повернулся и вышел. Он не помнил, как дошел до своего жилища. Закрыв дверь, он плюхнулся на кровать и ощутил, как неистово бьется его сердце. Пролежав какое-то время, он поднялся и открыл фляжку с кьянти. Запивая вином черствый рулет,он придирчиво смотрел на полотно «Мартиника», затем, развернув картину к стене, Ивэн открыл свою дорожную сумку, порылся в куче грязных носков и вынул небольшую коробочку. Он открыл ее и пересчитал деньги. Тридцать два доллара. Ивэн положил их обратно в коробку. После недолгих раздумий он взял карандаш и блокнот и отправился в Центральный парк.

Усевшись в небольшой беседке, он стал ждать. Вскоре у выхода с Шестьдесят пятой авеню появились две хорошенькие школьницы. Они были модно одеты: одна — в розово-лиловое, другая — в бутылочно-зеленое платья.