Лютер - Дикман Гвидо - Страница 37

Кардинал Каэтан вновь опустился в кресло. Он вдруг утратил все свое величие, теперь это был просто усталый, стареющий человек, испытывающий панический ужас перед неумолимым ходом времени.

— Вот она, истина, — отрешенно пробормотал он. — И именно тогда, когда нам больше всего нужно единение, является какой-то нищенствующий монах и хочет перевернуть все с ног на голову!

— Я вовсе не преследовал цель вступить в конфликт с Папой и даже не думал ставить под сомнение господствующий порядок. Вы правы, говоря, что Церковь самим Христом выстроена на одном камне. Super hanc petram aedificabo ecclesiam meam. «И на камне сем воздвигну церковь Свою». Но именно потому, что я люблю Церковь, я хочу, чтобы она была защищена надежнее, чем просто легкомысленным маскарадом. Нельзя порочить Евангелие по велению человека.

Но Каэтан уже не хотел больше ничего слушать. Он утомленно хлопнул в ладоши, и в глубине комнаты приоткрылась дверь. По этому условному сигналу появились Алеандр и фон Штаупиц, и лица у обоих были встревоженные.

— Всё, я закончил с этим монахом! — почти прокричал Каэтан. — Уберите его с глаз моих!

Он смерил легата столь ядовитым взглядом, что Алеандр испуганно сжался. «Лютер поставил под сомнение авторитет Папы», — пронеслось у него в голове. Да, другого и ожидать было нельзя. Монах из Виттенберга не отрекся; если бы он произнес одно-единственное слово отречения да пару пустых любезностей вдобавок, это не заняло бы столько времени. И хотя Алеандр вполне разделял гнев кардинала по поводу неслыханной наглости Лютера, все же этот выскочка из Виттенберга не мог не вызвать у него уважения, что, правда, нисколько не изменило его позиции.

— Этот монах безусловно еретик, — произнес он после напряженного молчания. — Мое чутье еще никогда меня не обманывало, ваше высокопреосвященство. — С перекошенным злобной усмешкой лицом он обошел пылающую жаровню и встал возле кресла своего духовного наставника. — Полученные нами указания были более чем однозначны: либо он отрекается, либо…

Кардинал неожиданно вскочил, словно укушенный тарантулом.

— Не вздумайте мне тут еще лекции читать, Джироламо! — оборвал он легата и, грубо оттолкнув его, ринулся к двери. — Видит Бог, за последний час я наслушался вдоволь и услышал гораздо больше, чем мне бы хотелось.

Мартин, фон Штаупиц и Алеандр, застыв на месте, смотрели ему вслед.

Тем же вечером Иоганнес фон Штаупиц поспешил навестить Мартина в его келье, чтобы обсудить возможные последствия встречи с кардиналом.

К безграничному удивлению Мартина, ни слова упрека не слетело с губ старика. Молча наблюдал он за тем, как Мартин собирает свои скудные пожитки и увязывает их в узел из грубой серой холстины.

— Ну? — прервал Штаупиц через некоторое время его молчание. — Что скажешь?

Мартин вздохнул. Перед викарием не было смысла строить из себя обиженного, и именно поэтому Мартин не смог удержаться от иронии:

— Все зависит от того, что вам угодно будет услышать, ваше преподобие, — сказал он. — Я был вежлив, даже подобострастен. Согласен, темперамент не дал мне сдержаться, но, во всяком случае, я старался не говорить дерзостей. Хотя меня очень возмущало то, как кардинал обходился с некоторыми словами Христова учения, словно они не стоят и пергамента, на котором написаны. — Он умолк и посмотрел в щель между створками окна, где трепетало пламя сальной свечи. — Понимаете, ваше преподобие, кардинал и этот Алеандр настаивают на ius divinum, на божественном праве. При этом Папа, самое большее, правит по законам ius humanum, а это право не опирается на учение Господне. Нет, человеческое право можно изменить в любую минуту!

Фон Штаупиц страдальчески закрыл глаза. Потом шагнул к Мартину и прижал его спиной к холодной каменной стене.

— Да понимаешь ли ты, что сейчас это не имеет никакого значения?! — прокричал он. — Ты ведь оскорбил кардинала, и его любимчик, этот Алеандр, теперь из кожи будет лезть, чтобы загладить свою вину. Раз ты отказываешься отречься от своего учения, они тебя этой же ночью предадут в руки инквизиции.

Мартин угрюмо молчал. Ему было совершенно ясно, что допрос прошел хуже некуда. Он до самой последней минуты надеялся, что Каэтан, который слыл ученым человеком, поймет его и прислушается к тому, что его тревожит. Но теперь он должен был признаться себе, что посланцы Рима совершенно не намерены добиваться выяснения истины в теологическом диспуте. И если он не отречется, то сам себе подпишет смертный приговор.

— Ты не намерен еще раз встретиться с кардиналом? — спросил викарий, заранее зная ответ.

Когда Мартин отрицательно покачал головой, он тяжко вздохнул и велел ему встать на колени. Произнеся над склоненной головой Мартина несколько латинских формул, он освободил его от всех обетов, которые некогда принял Мартин, будучи монахом ордена августинцев.

Мартин поднялся с колен, и слезы отчаяния хлынули у него из глаз. Вот и захлопнулась навсегда дверь в его прошлую жизнь. Мысль об этом терзала его. Но, отчетливо ощущая, что теряет ту защищенность, которую обеспечивала ему монастырская жизнь, Мартин в глубине души почувствовал умиротворение и благодарность. Он был убежден, что фон Штаупиц принял верное решение. Главный викарий ни минуты более не мог оставаться его настоятелем, ибо в противном случае церковные законы предписывали ему выдать подозреваемого в ереси сразу же, как только Папа или кто-либо из его посланников потребует от него этого. Кроме того, с этой минуты Мартин больше не обязан был следовать строгому обету послушания. Он был волен проповедовать свое учение, пока его не схватят.

— А теперь поторапливайся, — тихо сказал старый монах. Он открыл скрипучую дверь, ведущую из гостевых комнат на скудно освещенную лестницу. — Тебе придется исчезнуть из Аугсбурга раньше, чем слуги епископа начнут тебя искать. Если я правильно понял взгляд Джироламо Алеандра, то кое-кто из его ищеек уже наверняка на пути сюда.

Он решительным движением отодвинул в сторону своего ученика и быстро погасил пламя свечи, зажав маленький огонек между пальцами. Внизу, у стены дома, Мартина уже поджидал конюший. Он подвел ему оседланную лошадь, молча вложил в руку поводья и через мгновение исчез за углом.

Неожиданно поднявшийся ветер насквозь пронизывал грубую шерсть накидки, которую викарий накинул Мартину на плечи. Человеку в монашеской одежде в эту ночь на улице было лучше не появляться. Даже всадник на лошади мог вызвать подозрение, но Мартину приходилось рисковать, сейчас всё решала его быстрота.

Ему во что бы то ни стало надо было добраться до Кобурга, откуда тайные сторонники брались доставить его в Лейпциг, а затем и в Виттенберг. Но вполне могло оказаться, что Алеандр уже отдал приказ перекрыть все пути к городским воротам и поставить усиленную охрану на все башни.

Перед дорогой Мартин наскоро помолился. Он направился по тропинке, которая вела к скотному рынку. Там, сказал фон Штаупиц, его будет ждать священник, который покажет ему окольный путь из Аугсбурга.

Оглянувшись, чтобы бросить последний взгляд на стоявшую особняком башню возле мрачной обители кармелитов, Мартин заметил за стеклом стрельчатого окна чье-то размытое лицо. Он узнал фон Штаупица, и это прибавило ему бодрости. Мартин помахал рукой, прощаясь со своим духовным отцом.

Пробираться в темноте по глухой, заросшей тропе было совсем не просто. Лошадь оступалась, скользя по липкой грязи, шарахалась от невидимых препятствий. Шорох листьев представлялся трескучим огнем, шишковатые корни деревьев оборачивались злобными бесами. Добравшись до изгиба тропы, за которым где-то неподалеку уже должны были быть городские ворота, Мартин неожиданно в нескольких шагах от себя заметил сквозь листву яркий свет, прорезавший черный покров ночного неба. С замиранием сердца натянул он поводья, спешился и стал вглядываться, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь сквозь ветви и осенние листья.

Свет исходил от смоляных факелов, которые, трепеща, продвигались вперед. Человек десять, а может быть, даже все двадцать сплоченной группой направлялись к монастырю. Их высокие сапоги громко чавкали по раскисшей земле. Вооруженные мечами и копьями, они могли оказаться здесь в этот час только по одной причине: им было приказано схватить в монастыре еретика и, если надо, силой доставит!) в княжескую темницу.