Владимир Высоцкий без мифов и легенд - Бакин Виктор Васильевич - Страница 26

26

Алексей Высоцкий как раз в то время работал заведующим ве­домственной кинолабораторией Дома техники Министерства реч­ного флота РСФСР. Лаборатория эта (или, как он любил называть ее, киностудия) располагалась на Новослободской улице рядом со станцией метро и была оснащена почти профессиональной по тому времени записывающей аппаратурой. Сначала — в декабре 62-го — записи были сделаны на профессиональный портативный магнито­фон «Репортер» на квартире Алексея Владимировича. Это был со­лидный массив — более тридцати «блатных» песен, но собственно авторских было только десять. Через некоторое время они сделали несколько повторов записи, расширив немного репертуар, размес­тившийся на трех катушках. Авторство некоторых «чужих» песен Высоцкий узнает позже, а часть песен так и останутся народными. Но в то время эти все песни были песнями ВЫСОЦКОГО!

В конце весны 63-го года Алексей Владимирович принес катуш­ки в кинолабораторию и переписал их на профессиональном маг­нитофоне «МЭЗ», позволяющем получить довольно качественное воспроизведение. Так был записан первый «мастер» (оригинал для размножения), и лето 63-го года стало началом триумфального ше­ствия песен Высоцкого по стране. Этот процесс не был постепен­ным, это не было медленным завоеванием доверия народа — Вы­соцкий появился сразу и навсегда. Люди стали собирать и пере­писывать друг у друга, ловить на концертах новые песни, которые немедленно тиражировались на всю страну.

«Магнитиздат» набрал силу и тираж, несравнимый ни с каким государственным тиражом. Официальный справочник «Народное хозяйство СССР» приводит такие цифры: в 1960 году было выпу­щено 128.000 магнитофонов, в 65-м — 453.000, в 69-м — 1.064.000. В 1970 году количество выпущенных аппаратов составляло 1.192.000.

«Магнитиздат» обладал и еще одним достоинством — песни не пи­сались с оглядкой на цензуру. В магазинах вдруг стали случаться перебои с магнитофонными пленками — в стране начиналась маг­нитофонная эпоха.

Во время съемок «Штрафного удара» на встречах со спортсме­нами Высоцкий исполнял свои и чужие песни и неизменно поль­зовался успехом. На официальном банкете по поводу сдачи филь­ма участники съемочной группы собрались в гримерной студии им. Горького и там Высоцкий пел. «Концерт» продолжался около часа. В.Трещалов уговорил звукооператоров студии записать его. Эта за­пись распространилась по Москве со скоростью пожара.

Выступая на концертах, Высоцкий не раз отмечал то лестное для него и в то же время досадное обстоятельство, что героев его лирики неискушенная публика склонна отождествлять с их созда­телем. Каждая его песня — это моноспектакль, где Высоцкий был и драматургом, и режиссером, и исполнителем. Как исполнитель он входил во внутреннее состояние персонажа, о котором пел, и, может быть, поэтому у зрителей возникало убеждение, что Высоц­кий пел каждый раз про себя. И, кроме того, людьми, не способ­ными отделить поющего автора от персонажа, эти песни воспри­нимались как нечто наполовину, если не полностью, «антиобщест­венное». Ходила масса слухов о его судимости, о том, что кто-то с ним вместе воевал... Слагались легенды, над которыми сам Высоц­кий посмеивался.

Но иногда было совсем не смешно, а

«горько и обидно».

Однаж­ды Кочарян был приглашен на «уик-энд» к Роберту Рождественско­му, который в то время снимал дачу в Переделкино. Кочарян при­шел с друзьями, среди которых был и Высоцкий. С изменившимся лицом Рождественский отозвал Кочаряна в сторону:

—  Ты что, с ума сошел!.. Зачем ты его притащил? У меня люди... Отправь его куда-нибудь!

Кочарян отреагировал мгновенно:

—  Мы уходим все вместе!

Пройдет время, и этот поэт будет не стесняться, а гордиться общением с Высоцким: «Высоцкий — это часть, очень важная, зна­чительная часть нашей культуры. Для каждого из нас он необхо­дим по-особенному. Он, так сказать, и общий певец, и общий го­лос, и, в то же время, очень личностный, потому что пел-то он очень личностные песни. Он не пел песен, не писал стихов «вообще». Он был болью, был совестью, был многим, был тем, что так необходи­мо для жизни».

В другой раз Л.Кочарян дал послушать записи первых песен Высоцкого кинорежиссеру Ивану Пырьеву. На что тот сказал: «И ты этого человека пускаешь в дом! Он же вас обворует!»

Мастерство перевоплощаться будет совершенствоваться со временем, и трудно будет убедить себя слушателю, что это не он, Высоцкий,

«вращал Землю ногами»,

что не он носил черный буш­лат... Конечно же, он ходил всю жизнь в горы, он — конькобежец, он — пьяный хулиган и антисемит, он — заполняющий милицей­ский протокол, он — шофер-«дальнобойщик», он — потомствен­ный кузнец, он уродовался вместе с ними на лесоповале... Ново и необычно было появление человека, который голосом и словом под гитару представлял одного из слушателей, часто самого незадачли­вого, духовно обделенного, а то и просто опасного: встретишь — берегись

(«Я в деле, и со мною нож»),

и слушатель-зритель обнару­живал в нем наше общее, что есть в каждом.

«Дворовые» песни... Как и почему они появились первыми в репертуаре Высоцкого? Скорее всего время определило это увлече­ние. Люди, которым надоела приторно-сладкая лирика поэтов-песенников, охотно слушали и распевали блатные и полублатные пес­ни. Весь уклад страны и образ жизни ее населения пропитались ду­хом исправительно-трудовых учреждений. В середине XX столетия Сталин и его окружение начинают средневековую «охоту на ведьм». «Дела» следуют одно за другим: «Ленинградское дело», «Мегрельское дело», «Дело врачей»... Сталинские репрессии охватили все слои об­щества, и любой гражданин мог почувствовать себя в положении зэка, до поры до времени находящегося на свободе. В обществе со­вершенно органично возник интерес к блатной лирике, которая, с одной стороны, отдавала дань тем, кто безвинно отсидел в совет­ских лагерях, а с другой — отражала заразительную блатную ро­мантику, которой переболело не одно послевоенное поколение мо­лодежи. СССР того времени был единственной страной в мире, где интеллигенты — доктора наук, профессора и т. д., — собравшись вместе, пели тюремные песни. Это была дань погибшим и заму­ченным в лагерях, это была солидарность с гонимыми и пресле­дуемыми. В этих песнях они слышали воздух свободы, пусть и во­ровской.

Сам Высоцкий, его коллеги по Школе-студии, друзья по-разному определяют причины появления этих песен.

В.Высоцкий:

«Первые мои песни были написаны от имени ре­бят двора, улиц, послевоенных таких вот компаний, которые со­бирались во дворах, в подворотнях, что ли. Очень много песен было во дворах московских в то время. И танцевали, и играли в разные игры — все это было во дворах. Конечно, я думаю, что в этих пес­нях присутствует, безусловно, такая, ну что ли, если можно так выразится, слово нехорошее, но точное, — заблатненная такая ин­формация немножко».

И.Кохановский: "К нам в 1953 году пришла новая учительница литературы. Она открыла нам Бабеля. Мы очень увлекались этим писателем, все его «Одесские рассказы» мы знали чуть ли не наи­зусть, пытались говорить на жаргоне Бени Крика и всех других ге­роев Бабеля. Я бы сказал, что ранний, как говорят, «блатной», а вер­нее — фольклорный, период творчества Высоцкого больше идет от «Одесских рассказов» Бабеля, нежели от каких-то невероятных тю­ремных историй, которые ему якобы кто-то рассказывал.

Почему же «блатная» романтика, а не что-то другое, скажем, лирика, как у Булата Окуджавы, питала темы первых его песен? Ну, во-первых, потому, что и у Булата Окуджавы, и у Александра Городницкого. и, скажем, у Новеллы Матвеевой все сразу было всерьез. У Володи же — все в шутку, все на хохме: и ухарство, и бравада, и якобы устрашающая поза

(«Я в деле, и со мною нож

—

ив этот миг меня не трожъ, а после я всегда иду в кабак»).

Все это было несерь­езно, все это игра и бесшабашность повесы. Ну, а для всего этого «блатная» тематика — материал, пожалуй, самый благодатный.