Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 55

В это время подошел с острова и Григорий с товарищами. Тревога Данила передалась и им. Бросились в лес. Особенно беспокоился Данило. «Что-то недоброе затеяла мать», — подумал он.

Нашли Закиру в лесу под высоким стройным дубом. Застали еще живую, но опоздали. Она держала в руке ядовитую змею, направив ее жало под самое сердце…

— Данько, моя бала-оглы, Данько!.. Лучше умирайт. Там моя Трабзонд. Богдан убегает из родной Трабзонд! А я… Лучше умирайт!..

— Мама! Я повезу тебя в Трапезунд! Мамочка!.. — положил он голову матери к себе на колени, чтобы она могла видеть и слышать его.

Закира еще раз открыла глаза, и на ее губах появилась слабая улыбка. Но это уже была холодная улыбка мертвой.

18

Прошел почти год после Хотинского сражения, а казаки все еще не утихомирились. Полковник Олекса Нечай никак не мог этого понять. На Сечи он привык к какому-то своему, годами установившемуся порядку. Казаки его не требуют платы за свою службу, а сами берут ее в боях.

Чигирин тоже не порадовал кошевого. Опустевший город, с тревогой ожидавший чего-то неизвестного после окончания войны, навевал тоску. Нечай бродил по городу, смотрел с холма на тихо плещущийся вдали Днепр. Даже поговорить с кем-нибудь из пожилых чигиринских казаков настроения не было. Печальные чигиринцы ждали своих воинов из далекого похода на Днестре.

Неудачное время выбрал старый полковник для своей поездки.

Рыбаки перевезли его с сыном, казаками и конями на левый берег Днепра. Потому что правый, казачий берег своей настороженностью будто бы звал полковника не на прогулку с пятнадцатилетним сыном, а на какой-то назревающий бой.

Разыскал усадьбу казака Прокофия Джеджалия. Заброшенная в степных дебрях, запущенная без хозяйского глаза усадьба. К тому же там служили панихиду…

— Да что это случилось с нашим казацким миром? — удивился кошевой.

— Узнали вот только что о смерти Прокопа в боях под Хотином… А голову его турки в Стамбул увезли, как предателя мусульманства, — с печалью рассказывала жена Карпа Богуна другу своего мужа. — Теперь-то я уже навек овдовела, потеряв обоих…

— Не горюй! Держись, милая, смотри, каких сыновей вырастила! Готовься внуков нянчить, казаков растить, — успокаивал Нечай вдову, прижимая ее поседевшую голову к груди. Точно он свою жену утешал. У всех у них, сестер приднепровских казаков, одинаковая судьба.

Здесь, на запоздавшей панихиде, Нечай впервые встретил завидный «выводок» казаков, как называли этих троих парней на Запорожье. Молодежь стала достойной сменой своих отцов. Возмужали, стали зрелыми, как плоды летом! Заводилой был самый старший из них — сын Мелашки Пушкарихи, Мартынко. И усы у него красовались на губе, точно свежескошенный пырей, и густая чуприна за ухом. Но больше всего Мартынко покорил полковника своим умом, который светился в его глазах. Быть ему кошевым, мысленно пророчил Нечай, считая атаманство на Сечи самой благородной судьбой и славой для казака…

Потому ли, что мать Ивана Богуна заменила мать Филонку, или потому, что они росли вместе — бывало, и молоко из одной груди сосали, будучи младенцами, — они казались Нечаю родными братьями. Какое-то духовное сходство роднило их. Нечаю даже казалось, что Иван Богун и Филонко Джеджалий лицом похожи друг на друга. Хотя белокурый, светлоглазый Иван был похож на стройную девушку, если бы не широкие плечи, как и у Филонка, высокий рост и молодецкие усы. У Филонка, правда, были черные усы, орлиные, восточного типа глаза. А у Богуна — белокурые волосы, голубые, как у приднепровской девушки, смеющиеся глаза! Но движения, речь, характер и безграничная братская любовь друг к другу — как одной матери и отца дети!

Полковник Нечай любовался хлопцами, и своего сына Ивана старался сблизить с ними, чтобы не был дикарем из запорожских дебрей. Даже странно как-то: рос ведь вместе с Данилом и Григорием. Григорий уже в курене, среди молодежи стал настоящим казаком. Данило тоже стремится быть таким. А этот людей сторонится, да и в одиночестве места себе не находит. Дикарь…

После обеда Мартынко предложил юношам — скакать на неоседланных конях. День чудесный, на лугу раздолье. Так и тянет молодежь, точно оперившихся птенцов, порезвиться на просторе!

Полковник одобрил эту забаву, дав свою саблю пятнадцатилетнему сыну. Может, это как-нибудь сблизит хлопцев! Иван Нечай охотно сел на коня, гарцевал с удовольствием и скакал не хуже друзей. Но, как ни старался, ни одной ветки лозы не срубил.

— Не быть ему добрым казаком!.. — убеждался Нечай. — Он не Григорий, не Данило. Но все-таки не попом, а казаком сделаю, хрен его матери! Грамоте научу, писарем сотни полка будет.

Молодежь предложила полковнику поехать в Лубны. Советовали определить Ивана в школу Мгарского монастыря, где обучались Иван Богун и Филонко Джеджалий.

— Хочу в киевскую школу, — настаивал на своем скупой на слова Иван Нечай.

И снова Нечай с сыном переправились через Днепр, поехали через Черкассы, Корсунь и Терехтемиров в Киев. Трое неразлучных друзей, молодых лубенских казаков Вишневецкого, сопровождали их до Терехтемирова. Совершить эту прогулку их уговорил Иван Богун, подкупленный отцовским вниманием Нечая.

Терехтемиров, словно монастырский «кош», притаился, ожидая событий, развивавшихся под Кагарликом. Кошевого интересовало, что там творится, хотя заезжать туда не хотелось. Расспрашивал встречных, искал кого-нибудь из Кагарлика.

Но в Терехтемирове Нечая уже ждала печальная весть о смерти Закиры. Змее отдала свою жизнь, не пережив тоску по родине!

Нечай слушал казака и ушам своим не верил. А перед его глазами — только черная пустота и змеиное жало. Видение поглощало его, будто отбирало дыхание. Словно во сне, в бреду, он отмахивался рукой.

— Как это случилось?.. А где были Данько, Григорий? Да я… — и рванулся к привязи, где стоял его конь.

— Поздно. Полковничиха уже… одиннадцать дней как похоронена, — напомнил ему гонец с Сечи.

— Одиннадцать дней, как нет Закиры!.. — Нечай положил голову на седло и уже не сдерживал слез, скупых мужских горячих слез. — Одиннадцать дней нет у Нечая Закиры… — повторял он, будто обращаясь к коню, а не к людям.

И заколебался, стоит ли ему везти в Киев сына, который остался теперь без матери. Хоть она и недолюбливала его, но все же мать.

Иван молчал, не поняв до конца всей трагедии матери. Он больше жалел убитого горем отца и осуждал самоубийцу. И только, независимо от его воли, детское горе комком подкатило у него к горлу. Она прижимала его голову к своей теплой груди, когда в детстве ему было тяжело…

Нечай не находил себе места. Он отошел от коня, старался взять себя в руки. Что делают люди в таких случаях, когда после похорон прошло уже две недели? Лучше всего отслужить панихиду в казацком соборе! И, опечаленный, он решительно направился в собор, надеясь найти там успокоение.

Настоятель Терехтемировского собора только пожал плечами:

— Туркеня ведь некрещеной умерла, — и категорически отказался отслужить панихиду по мусульманке, покойнице Закире.

— Тьфу ты, некрещеная! Так окрестите ее покойной! В ваших же руках и крест и кадильница, куда захотел, туда и кади. Я денег не пожалею для храма! — нервничал полковник.

— Покойников не крестят, атаман! К тому же она сама на себя руку наложила — змее, исчадию ада, душу свою в жертву принесла!.. Да простит ее господь всемогущий, но без разрешения Киева, хотя бы преподобного Саковича, к которому едете, Служить панихиду по самоубийце мусульманке не буду.

Отказ священника впервые в жизни заставил кошевого задуматься над таким тревожившим его душу вопросом: кем является он, Олекса Нечай, который прижил с туркеней двоих сыновей и третьего сироту воспитал? Кому-то верили, как-то молились. Главное — троих казаков вырастили! Казацким кошем свыше двадцати лет правит. Кто же он — христианин или басурман, чуждый христианской церкви полковник?!

Но такой вопрос он задал сам себе. Возмущенный ушел от настоятеля собора, разыскал своих казаков с лошадьми.