Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 65

— Как же, был! Дитя в образе казака, такого не забудешь. Вымахал, как осокорь, стройный, ловкий. Ходит без шапки, кунтуш без воротника, а уж за словом в карман не полезет! «Иду, говорит, до мамы блинов поесть, а то паны мамалыгой совсем закормили». Чудной, а такой разумный, ему бы старшиной или писарем быть!

— Говорите, отец, они поехали в сторону Терехтемирова? — спросил Богдан, вздохнув.

— Кто? Казаки? Те, что с переяславскими заходили да вяленой таранью угощали? Они давно уже были, вот и сенца завезли. А эти, крапивенские, когда они были?

— Тьфу ты, беспамятный, этот же Карпо вместе с Сулимой заезжали в петров пост, и не с крапивенскими, а с запорожцами, — уточнила старуха.

— Знаю я этого казака, матушка, — засмеялся Богдан, с трудом разобравшись в путаном рассказе стариков.

— Догоняешь кого, казаче, или тех… вояк гетмана Конецпольского ищешь?

— Своих догоняю, отец.

— Тогда держи путь на Терехтемиров, там найдешь.

3

Вечерело, падал, точно сеялся сквозь сито, мелкий снег. Мороз крепчал, начинало пощипывать за нос и уши, особенно на ветру.

У двора терехтемировского казака, где когда-то ночевал, Богдан соскочил с коня. В нос ударил едкий лошадиный пот. Изнуренному за эти недели, полуголодному коню нужен был отдых и хороший корм.

Перебросил через голову коня поводья, но не разнуздал его. Забыл? Нет, не забыл, а просто соображал, что ему делать дальше в этом тесном казацком городе. Он представлял себе город таким, каким видел его в ту летнюю пору, когда приезжал сюда на собственном коне, да еще и в сопровождении прославленного Максима, перед которым гостеприимно открывались все двери! Примут ли его теперь здесь? И Богдан не заехал во двор, а остался на улице. Ноги у Богдана онемели, в спине словно кол торчал, и он с трудом двинулся с места, разминаясь. На улице еще встречались казаки. Но они быстро исчезали. Окликнуть бы, заговорить с ними. Но Богдан не решался.

Усталость, точно хмель, болью отдавала в висках, а тут еще всякие мысли навязчиво роились в голове… «Аллагу акбар…» Почти три года вычеркнуты из жизни! Но можно ли вычеркнуть из памяти унизительное путешествие к Мах-Пейкер и такую милую девушку с глазами-жаринками, чуть прикрытыми кисеей! Фатих-хоне. Фатих, Фатьма! Хоне — девушка… И — «Terra movet!..» Справедливо сказал мой добрый падре Битонто, что «содрогается земля» под ногами! Содрогалась она и тогда, когда улыбалась ему Фатих-хоне. С мольбой простирала к нему руки. И, словно из небытия, выплыл образ льстивого кади-аскера. Разве в нем осталось что-нибудь от справедливого судьи-воина, когда он думал лишь о том, как угодить честолюбивой, грязной султанше-матери?.. Исламский Стамбул и в нем — праотец из не написанной еще Новейшей хартии — Кириилл Лукарис и… мусульманин Назрулла!

Богдан, ведя в поводу изнуренного коня, задумавшись, спускался с холма.

Впереди стонал уже затягивающийся ледяной коркой, но еще не замерзший Днепр. Еще на холме он слышал, как скрежетали льдины. На берегу стоял обледенелый паром, а мимо него, словно кружась в танце, проплывали ледяные глыбы, которые, казалось, хохотали, издеваясь над опоздавшим на переправу казаком.

Взглянул на противоположный берег Днепра, окутанный мраком. Туда подсознательно рвалась его душа! В этом порыве чувствовался зов молодости, протест, возмущение против немилосердных ударов капризной судьбы.

— Переправляться думаешь, казаче? — вдруг услышал он голос, выведший его из задумчивости. Живой человеческий голос! Откуда взялся этот казак? Или, может, он украдкой спустился следом за ним с холма?

— В Переяслав… — поспешил ответить, оторвавшись от нахлынувших воспоминаний.

Незнакомец засмеялся, указав рукой на обледеневший паром и покрытую льдинами реку:

— Как же ты переправишься в Переяслав, казаче? Разве не видишь, какое по Днепру плывет сало?

— Сало?

Впервые услышал Богдан, что и лед казаки называют салом. И улыбнулся.

Только теперь он присмотрелся к казаку. Да это же подросток, а не казак! Легонькая одежонка на нем, в такой долго не погуляешь на берегу замерзающей реки, да еще при таком пронизывающем ветре. Юный, почти ребенок, впервые нацепивший на себя слишком длинную для него саблю.

— Кто же ты и что тут делаешь, казаче? — мирно спросил Богдан, почувствовав, что его начинало лихорадить. Неужели снова простыл?

— Казак, в гошпитале лежу тут. Почти целых три недели заживала дыра вот тут, в боку, — показал он правой рукой на левый бок.

— Где же это тебя? Да… как зовут, а то разговариваем вроде чужие.

— Разве казак чужой казаку? Гейчурой прозвали меня. А я — Роман Харченко, родом из Голтвы. Вместе с отцом на войну под Хотин ходили. А теперь…

— Отца заменил? — прервал его Богдан.

— Отца! Убили его. А ты случаем не из-под Хотина? Много там отцов полегло. Сам теперь я стал казаком вместо отца. Гусары Конецпольского недавно сбили меня с коня под Васильковом, вот казаки и привезли сюда в гошпиталь. Теперь хоть плачь, хоть танцуй на холоде! И коня потерял в той схватке.

Судьба этого юноши напомнила Богдану его собственную судьбу. Почти таким же подростком и он несколько лет назад вырвался в морской поход.

— Домой пойдешь или как? — спросил Богдан, отвлекаясь от воспоминаний.

— А что дома? С матерью живут еще две сестры. Маленького Василька турки схватили. Пропал хлопчик. Чем я могу помочь теперь матери? На Сечь казаковать пойду, что ли? Вон казаки снова за дело берутся.

И Богдан увидел в Гейчуре себя. Что-то тронуло его душу. Юноша стал подпрыгивать на месте, чтобы согреться. Казалось, что он вот-вот побежит по темному взгорью прямо в Терехтемиров. Богдан тоже посмотрел на взгорье. Прибрежные кручи казались черными пастями.

— У тебя, Роман, есть где ночевать или так и будешь ждать, покуда Днепр замерзнет?

— Если бы не гошпиталь… Я топлю там, ношу воду. Казацких старший собралась уйма, судьбу приднепровских людей решают… А Днепр, сказывают, только в конце филиппового поста, а может, и к святкам льдом покроется.

И они вместе пошли в Терехтемиров. Молча поднимались на взгорье и присматривались к дороге. На возвышенности начинались хаты, окруженные садами. Богдан узнал местность — тогда он тоже со стороны Днепра въезжал в Терехтемиров. Узенький переулок, двор, окруженный тополями, из густого вишенника едва виднеется хата с белыми стенами. Конь вздрогнул, бряцнул стременами. Холод стал пробираться и под кунтуш Богдана.

— Тут я ночевал когда-то у казака, — произнес как ответ на молчаливый вопрос Гейчуры.

— А-а. Ну, так я пошел в свой гошпиталь.

— Погоди, как же мы… Так, может, завтра зайдешь? Я тут попрошусь переночевать, — забеспокоился Богдан. Как нужна была ему эта первая живая душа, которую он встретил в Терехтемирове. Отец погиб, мать… — Так зайдешь? Моего отца тоже… под Цецорой. А я вот из турецкой неволи…

— Тьфу, из неволи, а… молчит. Так я забегу — может, хозяев разбудить придется. Говорят, хороший казак тут живет. У него всегда чигиринцы останавливаются… Ты подумай, из неволи!

4

А в Терехтемирове казаки кричали, спорили, доискивались правды, тешили себя надеждами на лучшее будущее. Не следовало бы Роману сейчас сообщать такую новость:

— Чигиринский казак, сын подстаросты Богдан, вырвался из турецкой неволи! Служил у Потоцких. Польный гетман Конецпольский хотел задобрить его. Коня оседланного подарил ему. Во!

— Конецпольский подарил коня сыну подстаросты? А говорили — казак растет, сын такой матери…

— В иезуитской коллегии учился, как и эти Конецпольские. Прямая дорога в ксендзы! Видел!.. Гетман конем не поскупился! Коронные за спасибо не будут дарить нашему брату коней…

Роман пожалел, что поторопился с новостью. В Терехтемиров ведь съезжаются обозленные казаки, встревоженные атаманы. Именно с такими встретился наследник султанского престола Яхия. Прошел слух, что он наконец выехал из Киева и собирается заехать сюда. Сам митрополит сопровождает Яхию до Терехтемирова.