Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 99

А когда он выходил уже из леса на берегу Рейна, его нагнали трое. Двое из них были поляки и один казак. Что они, собираются уговаривать, убеждать его? Не поверили или, может, он сам не все продумал как следует? Оба поляка, как и он, изгнанники из родной страны. Только один свободный казак с беспокойной душой, со злой ненавистью к панам, Юрко Лысенко, идет вместе с ним!

— Ты, Юрко? — удивленно спросил Кривонос.

— И нас двоих принимай к себе, пан Максим! — сказал Себастьян Стенпчанский.

— И вас… всего трое!.. Взгляните, братья, на реку, — с грустью сказал Максим. — Только трое!.. Какая свобода ей! Никому не кланяясь, не сдерживая своего течения, вращает колеса мельниц, уносит челны, несется вперед!..

…Занималась заря, играя золотистыми лучами на гребнях волн Рейна. Где-то, удирая подальше от этой реки, отступали шведские войска, пробиваясь на север. Вдруг утреннюю тишину прорезал первый пушечный выстрел в верховьях Рейна. Заброшенные в эти перелески четыре воина-всадника удивленно посмотрели друг на друга. Оказывается, война для десятков тысяч вооруженных людей на европейском континенте еще не закончилась!

Четверо вооруженных всадников остановились на пологом берегу Рейна, любуясь восходящим светилом и отблесками его лучей, которые переливались всеми цветами радуги. Максима вывел из забытья подъехавший на породистом коне бывший шляхтич, подхорунжий Себастьян Стенпчанский. Этот верный «рокошанин», бунтовщик Жебжидовского с первого дня своего бегства терпеливо сносил все лишения в добровольной ссылке в чужие земли! Забыл и о своей принадлежности к шляхетскому роду. Около двух десятков лет прожил он вместе с Кривоносом, деля с лисовчиками удачи и поражения.

— Рейн, а не Висла снова стоит на твоем пути, пся крев! — произнес он, выругавшись, нарушая утреннюю тишину.

— И не Днепр, друг мой, пан Себастьян! — в том же тоне добавил Кривонос.

— Да, и не Днепр… Но верю я, пан Максим, что мы еще умоемся и напьемся воды из Днепра и Вислы!..

Вместе соскочили они с конец, спустились к реке. Кони погрузили свои морды в свежую воду, и во все стороны побежали круги волн, на которых переливались отблески утреннего солнца. Остальные двое, казак и жолнер, тоже спустились к реке. А тянувшая с Рейна прохлада заставляла двигаться, чтобы не озябнуть. Четверо лисовчиков искали переправы через Рейн, искали путей к Амстердаму. Там виделась им свобода, а не полная лишений походная жизнь.

21

Только на третий день на хорошо отдохнувших лошадях казаки Золотаренко выехали из Белой Церкви. Рядом с Иваном Золотаренко ехал и Богдан Хмельницкий. О чем бы они ни заводили разговор, он сводился к одному — как помочь полковнику Сулиме? Ведь Богдан знал, что Конецпольскому нужно казнить кого-то, согласно условию соглашения с турецким султаном. Ведь он казнил прославившегося своей жестокостью в Софии Аббас-пашу Эрзерумского. Конецпольский постарается равноценно отблагодарить султана. Недаром в Турции называют Сулиму шайтаном, заговоренным от смерти самим Люцифером.

— Если бы только Сулима продержался… Я попытаюсь поднять на его защиту черниговцев, — старался утешить себя и своих товарищей Золотаренко.

— Но это опять война, казаче! Да еще и какая война!.. Ты поднимешь черниговцев, а Потоцкий уже отправился на Украину с двумя полками королевских войск. С несколькими пушками…

— Потоцкого надо опередить! Ну… что война — это ясно. Только затронь. А казакам моего отряда надо бы и домой наведаться. Ты прав, война неизбежна!

Золотаренко подумал о том, что его отряд, как только отошел от границы, заметно поредел. Многие казаки разъехались по хуторам, пообещав в конце лета собраться в Переяславе. Богдан и Золотаренко выехали из Белой Церкви на узинские хутора, обходя киевскую дорогу. Долго ехали они вдоль Роси, прислушиваясь к неровному дыханию друг друга. И наконец там, где Рось делала крутой поворот, остановились попрощаться.

Обрывалась последняя нить надежды на спасение Сулимы.

— Может, заглянул бы, Богдан, в Черниговский полк? — спросил, расставаясь, Золотаренко.

Словно разбередил незажившую рану, и она заныла. Богдан пронзил взглядом молодого атамана. Неужели догадывается? Заехать в Чернигов, где живет со своим реестровым казаком-старшиной ясноглазая сестра Ганна!

— Нет, Иван. Нам надо спешить, чтобы успеть спасти полковника Сулиму. Должен ехать в Чигирин, в полк. Ведь мы знаем о случившемся только по рассказам. Гейчура, правда, не соврет. А что произошло потом, удалось ли нашему герою вырваться из беды? Должен ехать! А в Чернигове я… еще побываю! Кланяйся, пожалуйста…

— Ганне? — помог ему Золотаренко, задержав протянутую на прощанье руку Богдана.

— Да, Ганне, — смущенно ответил Богдан, краснея. И вдруг разоткровенничался: — Не скрою… Часто вспоминаю ее… Жена у меня… тоже Ганна. Уважаю ее, хорошая она у меня, детей воспитывает. Без нее я не мыслю теперь жизни! Но бессонными ночами, вздыхая о прошедшей молодости, мечтаю о твоей сестре!.. Так и передай: как мечту, теперь и совсем недосягаемую, люблю… любовью брата! Непременно передай.

— Так и передам! — сказал Золотаренко, вставляя ногу в стремя.

Богдан подстегнул коня, удаляясь по лесной дороге. Захотелось кому-то выразить недовольство собой. Зачем признался, раскрыл свою душу? Хорошая была дивчина! Но теперь она молодица!..

Удалось ли вырваться бесшабашному Сулиме? Что можно успеть еще, чем помочь?

Подумав об этом, Богдан оглянулся. Возможно, он хотел еще раз посмотреть на молодого старшину, как-то оправдаться перед ним. Но громкий смех сопровождавших его казаков вывел Богдана из тяжелой задумчивости.

И увидел среди своих казаков Карпа Полторалиха. Он небрежно сидел в турецком седле, а на поясе у него длинная драгунская сабля. Неужели этот казак решил связать свою судьбу с его, Богдановой, судьбой?

22

Поднявшись на бугорок, Богдан несказанно обрадовался, увидев у ворот своей усадьбы жену. Освещенная лучами заходящего солнца, Ганна стояла лицом к дороге, по которой должен был возвращаться домой ее муж. Никто не предупредил ее о приезде мужа именно сегодня. Вот уже несколько дней сряду она надевала любимую Богданом кониклотовую корсетку поверх белой вышитой сорочки и красный передник и выходила за ворота. Сегодня она счастлива!

Наконец-то встретила! Настежь открыла ворота и бабочкой подлетела к коню. Раскаяние еще сильнее сжало сердце Богдана. Ведь та, другая Ганна все еще не выходит у него из головы, словно колдовство какое-то.

— Ганнуся, женушка ты моя дорогая! — воскликнул, соскакивая с коня.

Ганна молчала. Только всхлипывала да улыбалась сквозь слезы, радуясь возвращению мужа. Но в глазах у нее таилась глубокая печаль.

— Что с тобой, Ганнуся? Мы благополучно вернулись. Вон и наш Карпо. А как тут дома? Здоровы ли дети, матушка Мелашка? Так соскучился без вас…

И за эти последние слова мысленно ругал себя. Потому что снова подумал и о… сестре Золотаренко.

— Знаешь, позавчера провожал меня молодой старшина из Черниговского полка…

— Иван Золотаренко? Так он уцелел? — опередила жена.

— А как же, уцелел казак. Может, у вас есть какие-нибудь вести из Чернигова?

— Не из Чернигова, а из Чигирина… — прервала его Ганна, словно освобождаясь от оцепенения. — Позавчера увезли из Чигирина Сулиму. Тоже сумасшедший. Кодацкую крепость разрушил до основания! Сказывают, что их казнят в Варшаве на глазах у короля. И Назрулла… Бедный Назрулла…

— Назрулла? Как же он попал туда? Ведь я прощался с ним вот здесь… Значит, и Назруллу не обошла эта беда?

— Семь человек увезли чигиринские реестровые казаки. Атамана Павлюка тоже схватили, когда тот бросился защищать Сулиму. Не приведи господи, что творится. Уши отрезают, до смерти избивают розгами.

Богдан обхватил руками голову. Что делать, к кому обратиться за помощью, за советом? Все-таки опоздал.