Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 45

Город был забит немцами. Солдаты с плоскими тесаками на поясе громко стучали коваными сапогами по тротуару, гремели котелками… Чувствовалась близость фронта.

Ночевать мы решили за городом, в поле. Выбрали в посадке погуще кусты, залезли, сбросили с себя котомки, легли. Пышным белым цветом отцветал боярышник, разливался запах разнотравья. Жужжали пчелы, мошкара. Сквозь узорчатые кружева листьев виднелось высокое голубое небо. Не вставая с земли, Митька сорвал веточку, понюхал, потом сунул мне под нос.

— Правда, хорошо маслинка пахнет, как мед? Эх, а сколько я этой штуки порвал у деда Луки! У него весь сад обсажен ею, рви — не порвешь, а он все равно гонял, жалко, что ли?

Маслинкой и боярышником у нас обсаживают железнодорожные посадки, и мы каждую осень ходили туда рвать белые, почти совсем безмясые — прозрачная кожица да косточка, но зато очень сладкие ягоды маслинки. Мы рвали их вместе с листьями и набивали ими и красными ягодами боярышника полные пазухи. У деда Луки была живая изгородь из этих деревьев, и осенью она привлекала внимание ребят больше, чем краснобокие фруктовые яблоки в саду.

— Он ругался, что ветки ломают, — сказал я.

— Ага, ветки! Он только говорит — ветки, а сам жадина. Мимо идешь, и то кричит: «Э, ходишь тут, другой дороги нет? Поглядываешь, я те погляжу!..» Хоть не ходи мимо.

— Ну, не тебе обижаться на деда, — улыбнулся я. — Сколько ты у него яблок перетаскал!

— Пусть не жадничает.

Митька крутил перед носом серебристую веточку маслинки; от желтых маленьких цветочков ее тянул медвяный запах.

Утром, чуть свет, мы уже были на ногах. Дальше дороги не знали, шли прямо на восток, населенные пункты обходили полем: боялись, что нас могут схватить. На третьи сутки мы уже сидели в кукурузе почти у самого фронта. Слышна была винтовочная и пулеметная стрельба. Мы сели в глубокую воронку и решили ждать ночи, чтобы в темноте перейти линию фронта. Мы очень волновались, каждый шорох заставлял нас настораживаться.

На небольшой высоте прошел самолет — «рама». Он, казалось, замедлил над нами скорость и чуть накренился на правое крыло, словно рассматривая, что это за люди сидят в воронке.

— Разведчик… Неужели заметил нас? — сказал я. — Может, перейдем в другое место?

— Да ну, заметил с такой высоты! — усомнился Митька, но, увидев, что самолет повернул в обратную сторону, забеспокоился: — Э, черт, чего-то летает. Может, и в самом деле высматривает что-нибудь. Давай на дно ляжем, будто неживые.

Мы легли вниз лицом и подняли головы только тогда, когда гул самолета затих.

С наступлением темноты стрельба участилась, стала слышнее. То там, то здесь взлетали в ночное небо ракеты — белые, красные, зеленые. Время от времени рвались снаряды.

Мы поднялись, пошли. От страха у меня перехватывало дыхание, ноги не слушались. Я то и дело брал Митьку за рукав, просил не спешить. Он останавливался, тяжело дыша, шептал:

— Вон наши стреляют, видишь: оттуда светящиеся пули летят…

Приблизившись к дороге, мы услышали, как где-то поблизости фыркнула лошадь. Притаились. Вскоре послышались людские голоса, и мимо нас бесшумно проехала кухня, разливая приятный запах фасолевого супа с мясом. Один немец, держа вожжи в руках, шел рядом с кухней, двое других плелись вслед за ней, о чем-то гомоня.

Когда кухня удалилась и голоса немцев перестали доноситься, мы перебежали через дорогу и осторожно приблизились к перелеску. Здесь я почувствовал себя немного спокойнее: все-таки лес, не голая степь. По-кошачьи ступая, боясь хрустнуть сухой веткой, мы вышли на опушку перелеска, и вдруг прямо перед нами, буквально в двух шагах, застучал пулемет, выбрасывая в темноту светящиеся пули. Мы подались назад, к деревьям, присели на корточки. Откуда-то издалека донесся глухой выстрел, и в тот же миг над нашими головами пропела пуля. Потом с той стороны прострочил пулемет, и пули уже не пели, а как-то по-особенному коротко и звонко, по-птичьи жалобно и в то же время заставляя прижиматься к земле, взвизгивали: «джив… джив… джив…»

Где-то за горизонтом пламя далекого выстрела, словно зарница, осветило ночной небосклон, раздался звонкий, будто совсем рядом, выстрел, и в ту же минуту послышался поющий, вгоняющий душу в самые пятки вой мины. «Квак» — упала, разорвалась, и завыли, запели на разные голоса осколки. Вслед за этим снова вспышка, выстрел, свист снаряда и снова взрыв. Теперь уже ближе к нам. А за горизонтом опять вспышка, за ней вторая, третья… Ни слова не говоря друг другу, мы пустились в обратную сторону. Мины рвались одна за другой, казалось, они догоняют нас и вот-вот накроют. Вдруг что-то зловеще профырчало над головой и шлепнулось впереди нас. Мы прижались к земле, и в то же мгновение огромный сноп искр вырос из земли… От сильного взрыва в ушах зазвенело, словно кто огрел дубиной по голове.

Пошевелил ногой, руками — будто ничего. Голову поднять не мог, она, казалось, вросла в землю. Вокруг падали, глухо шлепаясь, мелкие осколки и комочки земли. В нос ударил кислый запах взрывчатки. «Это на войне так пахнет смерть, — подумал я с ужасом, вспомнив о Митьке. — Что-то его не слышно… Неужели убило?»

— Ты живой? — услышал я Митькин голос.

— Живой. А ты?

— Как будто… — Он подполз ко мне. — Пойдем в воронку, я слышал, что снаряд в одно и то же место никогда не попадает.

Воронка, к нашему огорчению, была очень мелкая, но мы все равно легли, уткнув головы в пропахшую порохом землю.

— О, наши жарят по немецкому пулемету! — сказал Митька и, помолчав, добавил: — Они не знают, что мы здесь, так могут и убить.

Мы долго лежали в воронке, прижимаясь щеками к земле, как к родной матери, при всяком даже отдаленном свисте снаряда. Наконец обстрел кончился, наступила тишина. Стряхнув с себя землю, мы направились в сторону от опасного места. Но, пройдя немного, наткнулись на немецкий блиндаж и, если бы заранее не услышали немецкую речь, угодили как раз в руки часового. Помог Митькин хороший слух. Он молча схватил меня за плечо, присел и потом ползком назад.

— Да, — вздохнул Митька, — понатыкано их тут, не пролезешь.

— Может, еще раз попробовать, тут, кажется, тихо? — предложил я.

Мы еще раз пробрались сквозь перелесок, остановились. Прямо перед нами то там, то здесь немцы выпускали ракеты — освещали местность: они боялись, как бы в темноте не подползли наши. Было светло как днем. Слышались отдельные винтовочные выстрелы, изредка строчил в темноту автомат.

Пока мы бегали взад-вперед, короткая летняя ночь пришла к концу. Небо на востоке стало светлеть, звезды быстро гасли.

Не дожидаясь рассвета, мы ушли опять в кукурузу.

Перед восходом солнца наступила тишина: ни одного звука, ни одного выстрела, даже ветерок затих. Но вот небо из серого превратилось в голубое, зарозовели далеко на горизонте облачка, проснулась, вспорхнула и залилась звонкой песней, уносясь ввысь, ранняя птичка — жаворонок. За первой поднялась другая, третья…

Из-за далекого бугра прямо на глазах поднялось солнце и повисло над землей. Белое облачко перерезало его надвое, но солнце поднялось еще выше, стало пригревать.

Клонило ко сну.

Мы подложили под головы котомки, прижались друг к другу и быстро уснули, подставив спины теплому солнышку.

Проснулись мы от тяжелого конского топота вокруг нас. Первым открыл глаза я и, увидев над собой двух всадников в немецкой форме, стал молча толкать Митьку. Кони под немцами были красивые — шерсть блестела, как атласная шеи выгнуты, словно у лебедей. Лошади на месте не стояли, рыли землю копытами.

Митька долго не мог проснуться, мычал, натягивал на голову полу пиджачка. И только когда немец гаркнул: «Встать!» — он вскочил. Увидев конных, Митька растерянно заморгал, поднял с земли свою котомку, стал объяснять немцам:

— Пан, мы за солью идем…

Но те не стали его слушать. Один молча показал рукой, чтоб мы шли вперед.

Сзади нас тяжело ступали, пофыркивая над самой головой, лошади. Скрипели под немцами кожаные седла. И каждый раз такой скрип холодил душу: думалось, что они снимают автоматы и сейчас расстреляют нас в спину. Но проходило время — они не стреляли.