Бахмутский шлях - Колосов Михаил Макарович - Страница 74

— Этот вроде ничего, видать, пообвык уже, — кивнул усатый на Яшку. — Смотри, смотри, улыбается! Ишь, чертов немчуренок! Ну-ка, дай я ему отнесу, пусть покушает. — Он положил на хлеб кусочек сахару и медленно, словно подходил к пугливому зверьку, нес все это на вытянутой руке, приговаривая: — Цукер… цукер… — и смачно причмокивал губами: — Сладкий цукер! И брот…

Яшку забавляло, что его принимают за немца, и он нарочно молчал. Но, взяв хлеб, машинально проговорил:

— Спасибо.

Усатый от радости даже подпрыгнул:

— Ты смотри! Уже обучили. «Спасибо» знает!

Хотел признаться Яшка, что он русский, да не успел: к солдатам подошли три польских офицера — в четырехугольных фуражках-конфедератках и расстегнутых нараспашку желто-зеленых шинелях.

— День добжий, панове! — поприветствовали они солдат.

Те ответили им кто по-польски, кто по-украински, кто по-русски. Последним ответил разведчик:

— Привет, славяне. Только мы не папы.

— Пшепрашем, товарищ. «Пан» — то по-русски будет, как то сказать, господин, — стал объяснять поляк. — Мы еще не привычне… 3 плену идем, — офицер поискал кого-то глазами и, увидев сержанта, спросил: — Карты ниц — нема, дорогу посмотреть?

— Трофейная у меня.

— Вшицко едно.

Сержант достал карту, и все уткнулись в нее, а потом заспорили. Сержант говорил, что этот городок, эта станция, где они сейчас находятся, называется Драйзикмюле, а поляк утверждал, что это — Дравский Млын.

— Я так и знал, что мы не туда идем. Какой дурак послал бы нас в тыл? — проговорил разведчик и раскачивающейся, независимой походкой отошел в сторону.

— Нет, то есть правда, — вмешался в разговор другой поляк. — Дравский Млын — по-польскому, Драйзикмюле — по-германскому. Як то герман захватил польску землю, то стал называ Драйзикмюле. То есть карта немецкая. Познань тутей называ Позэн…

— Вот, оказывается, в чем дело! — протянул усатый. — Тут до войны польская граница проходила. А эта станция, похоже, была пограничной.

— Так, товарищ, так! — подтвердил поляк. — Тут граница была.

Пока солдаты и поляки уточняли, где проходила польско-германская граница, подошли старшина и лейтенант.

Молодой, высокий, в новеньком обмундировании, лейтенант поскрипывал тугими ремнями. Плоская планшетка на длинных ремешках, как у летчиков, свисала почти до колен. Планшетка мешала ему шагать, и он то и дело отбрасывал ее назад.

На старшине офицерское обмундирование вылинявшее, а сапоги запыленные. С низким околышем фуражка сидела на нем неуклюже, не по-военному была приплюснута к широкой голове. Лихо козырнув, старшина обратился к одному поляку и сказал ему что-то на польском языке так быстро, что Яшка не разобрал ни одного слова. Услышав родную речь, поляки оживились, стали говорить, обращаясь то к старшине, то к лейтенанту.

Узнав, что они хотят идти на Познань, лейтенант сказал, что туда не пройти: Познань пока не освобождена, там немцы сидят в окружении. Он посоветовал им обратиться к польскому коменданту и рассказал, как его найти. Поляки обрадовались, узнав о коменданте, поблагодарили лейтенанта и ушли.

Старшина построил солдат в две шеренги, скомандовал «смирно» и хотел доложить лейтенанту. Но тот, махнув рукой, проговорил: «вольно». Подойдя поближе к солдатам, он стал объяснять, зачем они сюда пришли.

— Здесь не тыл, как некоторые думают, а фронт. Воюем, правда, мы главным образом по ночам. В окрестных лесах бродят разбитые части немцев, некоторые прорываются из Познаньского котла. Днем они отсиживаются, прячутся, а ночью стремятся прорваться к фронту и через фронт — на запад. Наша задача охранять станцию, обезвреживать эти группы, брать в плен или уничтожать, если оказывают сопротивление. — Лейтенант ходил вдоль шеренги, склонив голову. И вдруг остановился, посмотрел на солдат строго: — Поэтому дисциплина здесь фронтовая. Отдыхаем днем, ночью воюем. Сегодня отдыхать не придется — уже вечереет. Вчера бой начался сразу с заходом солнца, на станцию вышла большая группа гитлеровцев, и бой шел до утра. Вопросы будут?

— Ясно, — вразнобой отвезли солдаты.

— Тебе все понятно, разведчик?

— Понятно, товарищ лейтенант.

— А раз понятно, — он повернулся к старшине, — за мной шагом марш, — сказал и пошел прочь. Но никто даже с места не стронулся, пока старшина не скомандовал:

— Налево! Шагом марш!

Подняв пыль сапогами, солдаты устремились вслед за лейтенантом.

А по шоссе все шли и шли, грохотали гусеницами тапки, тягачи, тупорылые американские грузовики с решетками на фарах. Они тащили за собой пушки, минометы, кухни; обочиной бесконечным потоком торопились на запад пешие солдаты.

Неожиданно кто-то прокричал:

— Воздух! Ложись!

Ударили зенитки, и небо покрылось черными хлопьями разрывов.

— Ложись! — короткая, как выстрел, взметнулась команда.

Яшка бросился на землю, прилип к ней. Сквозь гул самолетов и вой бомб услышал голос регулировщицы:

— Давай, давай проезжай! Тащишься, как дохлый, не на базаре!..

Вслед за этим раздался взрыв, взвизгнули осколки, а потом опять взрыв… Упругой воздушной волной Яшку приподняло и перевернуло. Он попытался встать и не смог. В ушах звенело, будто кто по голове бревном ударил. Перед глазами плыли разноцветные шары, такие, как когда-то он надувал через соломинку. Шары увеличивались до невероятных размеров и исчезали. Тошнило…

Кто-то тронул Яшку, крикнул:

— Эй, сюда! Мальчишку ранило!

«Раненый, — обрадовался Яшка, — не убитый…»

Он открыл глаза и как в тумане увидел над собой военного. Военный улыбнулся, спросил:

— Как дела? — И тут же по-немецки: — Wie geht ts?

Яшка собрался с силами, пожаловался:

— В голове звенит…

— О, да это русский! — удивился военный. — Из лагерей, наверное, домой спешил и на тебе, чуть не погиб. Ничего, парень, крепись, жить будешь! — Он помог Яшке подняться, ощупал: — По-моему, не ранен? А?

Не знал Яшка, что сказать, не мог сообразить, что с ним случилось.

— Нет, не ранен, — заключил военный, — Малость контузило. Но это пройдет. Посиди отдохни, — и военный быстро куда-то ушел.

ДЛИННЫЕ ВЫВЕСКИ

Посидел Яшка, отошел малость. Огляделся. Вокруг все так же, как и было. Та же регулировщица флажками указывала машинам дорогу и то улыбалась водителям, то покрикивала на них.

С трудом поднялся Яшка, поплелся обочиной дороги, сам не зная куда. Идет, смотрит по сторонам да головой потряхивает — звон хочет стряхнуть. Уши будто ватой заложило: гудки машин и голоса людей глухо как-то слышатся.

Постепенно звон то ли прекратился, то ли Яшка привык к нему, — а только не стал он его замечать. А может, просто отвлекся: кругом творилось необычное. В кюветах валялись кверху колесами повозки, машины, барахло разное — ведра, кастрюли, тряпки, ящики из-под всяких предметов: картонные, фанерные, железные — блестящие и ржавые, четырехугольные и круглые. Крепкие, зеленые — из-под снарядов — лежали целыми штабелями. Но больше всего Яшку поразило обилие вспоротых подушек на дороге. Белые перья запутались в траве, в кустах и даже висели на деревьях. Местами они лежали большими кучами, испачканные в грязи, примятые ногами. Пух носился в воздухе, будто цвела тополиная роща.

Навстречу Яшке шли бесконечным потоком оборванные, исхудалые, в немыслимых одеждах люди, освобожденные из лагерей. Если бы Яшка, кроме немецкого, знал еще с полдесятка иностранных языков, все равно было бы мало, чтобы понять речь всех этих людей.

Вспугнутые фронтом с насиженных мест, возвращались домой и немцы. Их сразу можно было отличить от всех других: растерянные, жалкие, они виновато озирались по сторонам, услужливо уступали дорогу, жались к самой кромке. Их никто не трогал, разве что какой солдат-озорник подойдет к тележке, с напускной суровостью спросит:

— Ну что, господа фрицы, дрожите? А когда ваши на нашей земле резвились, вы небось радовались?