Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982) - Велтистов Евгений Серафимович - Страница 34

— Расскажи подробно, как это случилось, — всякий раз задавал он один и тот же вопрос.

Я повторял, стараясь быть точным, отпечатывая слова, как следы на снегу, ступая осторожно след в след.

Он обычно молчал, лежа с закрытыми глазами; я чувствовал, что Эдди не пропускает ни слова, прокручивая про себя всю картину — кадр за кадром. Единственный, о ком я не упоминал, был Аллен. Эдди словно не замечал логического провала.

— Повтори, — иногда перебивал он, — что делал этот тип…

Я повторял про какого-нибудь типа… И до конца не мог понять, какие подробности интересуют Эдди — технические или психологические.

— А ты? Ты-то как? — спросил я однажды. — Гастон мне говорил, но ведь он был за штурвалом…

Эдди поморщился:

— Просто трюк не удался… Он опять замкнулся в себе.

Я стал рассказывать о доме, но пустой дом не интересовал сына.

Тогда я упомянул, что стал недавно владельцем «Телекатастрофы». Эдди оживился! Как это так? Томас Бак, видимо, потерял не только интерес к телебизнесу, но и лучшие свои кадры; к тому же он занялся военной коммерцией. Через своего адвоката он уступил мне права на зачахшую фирму за несколько миллионов. Не знаю, что побудило меня согласиться на сделку. Быть может, желание напомнить Баку, что я всегда был истинным хозяином «Телекатастрофы», производителем ее материальных и моральных ценностей.

— Ты снова будешь снимать? — Эдди даже попытался приподняться на подушке.

— Во всей фирме будет один репортер. Остальные — технический персонал.

— Этот репортер, конечно, ты.

— Конечно, я.

— И будешь снова летать в самые опасные места?

— Да.

— Будешь брать иногда меня с собой?

— С удовольствием.

И снова я уловил его немой вопрос: «Почему здесь ты, а не она?..»

Он вернулся домой в коляске. Врачи сказали, что Эдди не встанет больше на ноги, и он это знал.

Он вел себя, как мальчишка, окунувшийся в детство. Катил на резиновых шинах из комнаты в комнату и все спрашивал:

— А за этой дверью что?

— Спальная.

— Помнишь, я прогонял тебя с постели, а ты очень сердился.

— Но не очень-то, Эдди…

— Сердился, я знаю. — Он хрипло рассмеялся. — А здесь мы, кажется, играли в футбол?

— Да. Ты забил мне два гола.

— Три.

— Верно, три…

— Конечно, три… Неужели это У-у? — Эдди только что обратил внимание на маленького друга, который послушно топал за коляской. — Поди сюда, дружище! На, угощайся!

Он вынул из кармана горсть таблеток, протянул слоненку.

Тот взял осторожно с ладони хоботком и, принюхавшись, положил незаметно на стол. Но Эдди уже забыл об У-у.

— Спусти меня, — попросил он. — Что-то прохладно. Я обхватил коляску и отнес на первый этаж, к камину.

Как легка была эта коляска вместе с сыном! Электромотор за спиной Эдди довез его до горевшего камина. Я не узнавал его, вообще не мог понять, что этот человек с длинными волосами, пучковатой растительностью на подбородке, сломленный пополам собственным упрямством, усаженный навсегда в коляску, — этот поглощающий огромными блестящими глазами огонь очень странный юноша и есть мой сын. Но вдруг что-то неожиданно сработало внутри него, я услышал знакомый голос, увидел не инвалида, а маленького Эдди.

— Расскажи, пожалуйста, какая была она… Какая?

Я вспомнил письма Марии, которые нашел недавно в ее столе, приводя в порядок дом. Пачку неотправленных писем. Они были написаны двадцать с лишним лет назад, когда мы были рядом. Написаны мне. И не отправлены до сих пор.

«Милый, — писала Мария, — я счастлива, как никогда. Мы отправляемся в свадебное путешествие, и я хочу рассказать все, что думаю о нашей будущей жизни, потому что боюсь сказать вслух то, о чем мечтаю…»

Я принес письма Марии, стал читать их Эдди.

«Впервые в жизни рядом со мной человек, который не отстает от меня ни на шаг. Днем и ночью. Я в Риме, и он в Риме, я в море, и он в море, я на Олимпе, и он на Олимпе… Это, конечно, ты. Прости, я немного смущена новизной положения. Мне надо просто привыкнуть к тебе».

Мы бродили по свету, как студенты в каникулы: куда глядят глаза, на чем придется. С нашими скромными средствами это было естественно. Мы осматривали мир перед тем, как его завоевать.

От Мюнхена до Рима добрались на попутных машинах. В горах любовались восходом. Всю ночь ходили по Риму. И вырвались в море — к берегам древней Эллады.

Мягкая зеленая долина похожа на заброшенный сад. Мраморные колонны торчат из зелени, лежат, как поверженные колоссы, на траве. Холмы внезапно обрываются. Долину стережет голая мрачная гора, упирающаяся в небеса. Гора далеко от нас. Мы на дне зеленой чаши, накрытые сверху ярко-синей прозрачной крышей.

— Это и есть Олимп? — спрашивает сияющая Мария, косясь на гору. — Где же боги?

— Дыши глубже, — говорю я. — Они только что были здесь, пили амброзию. Чувствуешь?

Воздух такой ароматный, что его можно пить пригоршнями.

Я пью живительный нектар из ладоней Марии, она — из моих. Мария пристально оглядывает снежные вершины, словно на одной из них вот-вот может появиться сам Зевс. Хоть раз в жизни его надо увидеть! Если к вершинам небес, напомнил я Марии, прикрепить золотой канат и все боги возьмутся за него, они не пересилят Зевса, не опустят его на землю. А Зевс, если захочет, поднимет их всех вместе с землей вверх и привяжет к скалам Олимпа. Опасайтесь, боги: Зевс вспыльчив, а гнев его страшен!

— Мне кажется, он сегодня в очень хорошем настроении, — говорит Мария.

— Просто он занят делом, — поясняю я. — На золотых весах взвешивает судьбы людей и определяет одним счастье, другим несчастье.

— Нам, пожалуйста, счастье, господин Зевс, — обращается Мария к вершинам Олимпа. — Давай останемся здесь навсегда. Может, мы и в самом деле станем бессмертными.

Но даже такая заманчивая перспектива казалась нам чересчур практичной. Что-то было в ней от обмана, наживы, тщеславия — всех тех мелких желаний, которые в конце концов овладевают людьми. У нас была общая цель человечества: познать безграничный, меняющийся мир.

Как мы смеялись над стариком Гештом, который, угощая нас ужином в одном из греческих ресторанчиков, старательно подсчитывал, какое вино дешевле. Он и тогда казался нам стариком — еще при первой встрече. А вино все было дешевое, и вокруг звучала музыка, люди так естественно, искренне и непринужденно, забыв о яствах, погружались в песню, что мы непрерывно хохотали над нашим горбоносым покровителем. Мы не подозревали тогда, что это один из денежных королей земли, экономивший на каждой мелочи. В конце концов, он не мог не заметить наши издевательства, сказал, уперев длинный палец в звездное небо:

— Молодые люди, сейчас вы, возможно, этого не поймете, но каждый сэкономленный у Гешта цент кормит тысячи рабочих. Я хотел бы знать: что вы желаете от жизни, что можете предложить полезного в противовес мне?..

Мы с Марией кратко изложили свои планы.

— Я могу предоставить вам любую роль в Голливуде, — сказал Гешт Марии, слишком пристально разглядывая ее.

— Я не собираюсь быть актрисой. — Мария вспыхнула.

— Любую роль, — продолжал Гешт, — пока я не продал акции двух кинокомпаний…

— Считайте, что продали и уже вложили в более выгодное дело, — вмешался я не совсем вежливо.

— А вашу фирму я куплю, — Гешт повернулся ко мне, — когда она станет известной.

Мария засмеялась:

— Нельзя купить того, чего нет, Гешт.

— Даже если очень хочется, Гешт, — добавил я. И мы хором закончили:

— Экономьте, Гешт!

Гешт махнул официанту и заказал самое дорогое вино и десерт.

— Отныне вы мои должники! — объявил он сердито. — Я транжирю деньги, не понимая, зачем мне это…

Он и в самом деле записал нас в должники: каждый раз при встрече напоминал о невольном расходе. Наверное, надеется получить солидные проценты за эти двадцать с лишним лет. Как мы смеялись над ним в тот вечер!

«Милый мой, меня страшит твоя «Телекатастрофа», — писала в одном из писем Мария. — Ты хочешь состязаться с самим Зевсом, делать репортажи о его громах и молниях. Но он же страшен в своем гневе, ты сам говорил. Вспомни Прометея. Я столько раз перечитывала Эсхила. Вот эти строки последнего монолога Прометея: