Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982) - Велтистов Евгений Серафимович - Страница 67

И все же, с другой стороны, дядя был подозрительно осведомлен о наших действиях. Еще звучал в моих ушах его голос, минуту назад я ясно различал в темноте черты его лица.

Я представил себе товарищей. «Ты, Март, просто переутомился. Отдохни-ка сегодня».

И решил промолчать.

11

— Вы слышите, оно играет?

Сгорбленный старичок указывал на открытую дверь.

— Кто оно? — не понял я.

— Само по себе. Давно уже играет, вот что я вам скажу.

Ничего необычного не было в том, что летним вечером из дверей и окон летела тихая звенящая музыка, что какой-то невыключенный инструмент играл сам по себе. И старик, подошедший ко мне, был просто старый старик, согнутый пополам временем, с мелко дрожавшей рукой. Но тон, которым он говорил, заставил меня насторожиться. Я встал со скамейки, кликнул Игоря, и мы пошли к соседнему дому.

Наш провожатый, одетый в черный, наглухо застегнутый костюм, музыкант или хранитель музея, семенил впереди и постоянно оглядывался, словно проверяя, идем ли мы. Я рассказал Игорю суть дела, хотя, собственно, рассказывать было и нечего.

— Вы забыли выключить инструмент? — спросил Игорь.

— Не знаю, — сказал старик. — Обычно я играю на нем сам. Он без программы.

— Как? — удивились мы.

— Для этого я вас и позвал.

Мы ускорили шаг и вышли к дому. Это был клуб: небольшой дом, в котором, вероятно, давались любительские концерты. Поднялись по ступеням — навстручу мелодии.

Не сразу уловил я ее характер. Пока мы взбирались по лестнице, шли по гулкому вестибюлю, потом по темному коридору, я хотел лишь увидеть инструмент, игравший без заданной программы. А войдя в зал, облегченно улыбнулся: обыкновенная виола, деревянный электроящик с клавишами — только и всего. Но почему-то мы стояли возле дверей, стояли и не шли дальше. И тут я подумал, что эта виола играет до странности тихую музыку; она не усилилась, когда мы ступили в зал, звучала так же вкрадчиво, как и издалека. И мы осторожно двинулись вперед между пустых кресел, к сцене, хотя, честно говоря, ноги мои не шли. Вдруг захотелось сесть, расслабиться, закрыть глаза и слушать далекий звон. Нет, даже не звон. Я не могу сказать точно, что было в этой торжественно-радостной и вместе с тем жалобной мелодии: может быть, с таким звуком текут реки на чужих планетах?

По моей дубленой шкуре бегали мурашки, пока Игорь не прыгнул на сцену и не дернул шнур.

— Концерт окончен! — громко объявил он, включив свет. Подскочил к виоле, откинул крышку и изумленно протянул: — Да-а…

Я заглянул через его плечо.

Виола действительно была старого образца — непрограммированная.

— Ну что вы скажете, молодые люди? — спросил старик.

Мы еще раз осмотрели розетку и шнур, сняли с ящика все крышки, но ничего любопытного не увидели.

— Остается предположить, что ваша электросеть транслирует музыку. — Игорь попытался найти выход из бессмысленного положения.

Старик включил виолу. Ящик молчал.

— Надо навести справки в городском управлении. — Он еще шутил… — Я тридцать лет имею дело с этим инструментом и признаюсь вам, что так он никогда не играл.

Старый музыкант нажал на клавиши, и виола зазвучала. Весьма обыкновенно, как играют все виолы.

— Самодеятельность, — только и сказал Игорь.

Этот почти нелепый случай можно было не вспоминать, если б Игорь неожиданно не оказался прав, произнеся это странное для техники слово — «самодеятельность».

На другой день мы срочно вылетели в Мезис, большой индустриальный центр, где взбунтовались автоматы.

12

Бунт — неподчинение человеку? Что-то мистическое?.. Произошло необычное: в Мезис съехались все знаменитости техники.

В большом городе выходящее из привычных рамок событие легче всего проследить в гостинице. Когда к подъезду ежеминутно подкатывают мобили новейших марок, нашего Акселя то и дело окликают какие-то личности, и во всей сверкающей пятидесятиэтажной свече с трудом находится один тесный номер на четверых, — жди дальнейшего развития событий. И мы ждали, скучно наблюдая из окна сорок седьмого этажа нагроможденье зданий, поток мобилей и сверкающую вдалеке стеклянную реку — крышу того самого сталеплавильного гиганта, где что-то произошло. Судя по уцелевшей крыше, взбунтовавшиеся автоматы стекол не били.

Шутки шутками, а остановка завода — дело серьезное. Это мы с Игорем понимали. И оправдывали внезапное исчезновение Бригова. Не могли только понять, куда вслед за ним пропал Пашка Кадыркин.

Пашка появился через час.

— Ребята! — Он поманил нас пальцем. — Пошли. Хитрый Кадыркин узнал, что на завод не пускают, но нашел другую лазейку: попросился в гости к бионикам. Молодец — нас не забыл.

Институт бионики походил на разворошенный палкой муравейник. Прозрачное громадное здание стояло, конечно, на своем месте, и автоматы отнюдь не играли в чехарду, но сами бионики бегали по коридорам и лестницам столь стремительно, что полы халатов трепыхали белыми крыльями; все чему-то радовались, как дети, и, хватая друг друга за руки, тянули в свои лаборатории.

— Все сюда!

— Ой, ребята, смотрите!

— Эврика! Мировое открытие в результате случайности.

— Ты что-нибудь понимаешь?

— В принципе этого не может быть…

— Абракадабра! И больше ничего.

— Спроси меня что-нибудь полегче!

— Кто еще не видел интроцептор-феномен?

— Гений или безумец?..

— Ущипни меня — я перестал понимать биоматематику…

То, что мы видели, было похоже на забавную игру, в которой, правда, участвовали не все: кое-кто просто шагал с мрачным видом, оставаясь во всеобщей суматохе наедине с самим собой.

А Кадыркин сразу включился в игру: он уже знал ее правила. Вынырнув из-за спин, потащил нас в комнату и, показывая на железный ящик с короткой трубой окуляра, довольно объявил:

— Любуйтесь: автомат-абстракционист!

Мы с Игорем смотрели на бумажную ленту с длинными колонками цифр, на выпуклый глаз трубы, на прекрасную цветную фотографию восхода солнца в космосе, висящую на стене перед окуляром, и пока ничего не понимали. Тогда Пашка и длинный парень в очках, конструктор ненормального автомата, стали наперебой объяснять нам, что этот железный ящик исследует тончайшие цветовые оттенки и сообщает свое мнение в цифрах. До сих пор он работал со знанием дела. Но если присмотреться к последней ленте, той самой, что лежит перед нами на столе, сразу станет ясно, что с автоматом что-то случилось: он перепутал все цвета, пропорции и нарисовал такое полотно космического восхода, что любой абстракционист прошлого лопнул бы от зависти.

Мы смотрели ленты с вычислениями, графики, наброски уравнений, сделанные хозяевами этих автоматов — биологами, инженерами, математиками, нейрофизиологами, или, вернее сказать, биониками, потому что многие были разносторонними специалистами. Некоторые ретивые конструкторы уже копались в электронных схемах, другие, наоборот, ходили вокруг своих творений чуть ли не на цыпочках, не позволяя к ним притронуться. Кто-то листал толстенные журналы записей с таинственными для посторонних названиями: «Поведенческая реакция таких-то искусственных и таких-то живых систем». Кто-то лихорадочно списывал с экрана справки Центра Информации. Кто-то уже придумал свои гипотезы и отстаивал их в жестоком споре.

В девять часов тринадцать минут утра все машины в этом доме, до сих пор работавшие нормально, начали выдавать необычную информацию. Машинный бред — кое-кто называл его гениальным прозрением — продолжался четыре часа. По решению институтского совета большинство автоматов было выключено, некоторые получили новые задания и продолжали работать в запертых от любопытных лабораториях. Возбуждение, растерянность захлестнули коллектив. Сначала никто ничего не понимал. Чуть позже на всех этажах зазвучали смех и удивленные восклицания. Дрогнули даже скептики, разглядывая ленты чудной математики. К нашему приходу институт гудел как улей.