Осмотр на месте - Лем Станислав - Страница 37

37

В кассетах наступило, похоже, всеобщее замешательство. Во всяком случае довольно долго никто не отзывался, пока, наконец, в космической тиши не раздался голос лорда Рассела.

– Господин Финкельштейн, вы правы и вы неправы. Если философия иногда и сеяла зло, то лишь потому, что зло – оборотная сторона добра и одно без другого не существует. Человеческий мир – это прохождение в пространстве и времени разумных (за некоторыми исключениями) существ, причиняющих друг другу страдания. Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо пропорциональна числу живущих, то есть постоянна на душу населения. Я всегда старался верить, что какое-то медленное улучшение все же происходит, но действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что человечество демонстрирует ныне лучшие манеры, чем в Ассирии, но отнюдь не лучшую нравственность. Просто на смену открытой чванливости палачей пришли всевозможные предлоги и камуфляжи. Нет публичных казней, во всяком случае в большинстве стран, поскольку принято считать, что это не пристало приличному государству. Но «не пристало» – нечто иное, чем «нельзя». Первое высказывание относится к правилам хорошего тона, второе – к этике. В своей основе человечество меняется очень медленно и незначительно. Никто уже не помнит, что протягивание руки в знак приветствия когда-то имело целью проверить, нет ли в руке у приветствуемого остроконечного камня. Кроме того, в этике какая бы то ни было арифметика недопустима. Если здесь гибнут пять миллионов в лагерях смерти, а там – лишь восемьдесят тысяч с голоду, нельзя сравнивать эти цифры, чтобы сказать, что лучше. Не может быть такого расчета, который позволил бы установить, что несчастье матери хотя бы одного такого ребенка, когда он умирает от голода, а у нее для него ничего нет, кроме высохшей груди и разрывающегося сердца, меньше, чем несчастье, причиненное субъектом с дипломом Сорбонны, который вырезал в Азии четверть своего народа, решив, что именно эта четверть мешает осуществлению его благородной идеи о всеобщем счастье. Я даже не стану спорить с вами об объеме предмета философии. Пусть будет по-вашему – философией является все. В определенном смысле – да, ведь и курица, снося яйцо, тем самым показывает, что стоит на позициях эмпиризма, рационализма, оптимизма, каузализма и активизма. Она сносит яйцо, то есть действует, значит, она активистка. Высиживает это яйцо в убеждении, что его можно высидеть: это уже незаурядный оптимизм. Она рассчитывает на появление цыпленка, из которого вырастет новая курица, значит, она еще и прогнозистка, а также каузалистка, поскольку признает причинно-следственную связь между теплом своего брюха и развитием птенца. Курица только не может всего этого прокудахтать, и философия ее носит инстинктивный характер – она встроена в ее куриные мозги. Но в таком случае, господин адвокат, от философии нельзя убежать. Это попросту невозможно, и неправда, будто бы primum edere, deinde filosophari.[62] Пока существует жизнь, существует и философия. Философ, конечно, должен быть верен собственным убеждениям. Чаще бывает иначе. Так пусть хотя бы старается. Я старался. Я противился злу тоже достаточно наивно, комично и безуспешно, усаживаясь задом на мостовую в знак протеста против войны. Я ничего не добился, но если бы я вылез из кассеты, то делал бы то же самое. Каждый должен делать свое, и баста. Не думаю, чтобы нам удалось возвеселить душу нашего одинокого хозяина. Почему вы молчите, господин Тихий?

– Я хотел бы после философов и правоведов предоставить слово художнику, – ответил я и включил кассету с Шекспиром. Что-то неотчетливо зашуршало, и наконец раздался голос:

Чьей волею из праха я воссталБез тяжкой, косной плоти? И кудаЯ призван? Чувствую, что этот черныйКвадрат – не крышка гроба моегоИ не окно, распахнутое в ночь,За коим мокнут под дождем деревья,И значит, я не на земле английской,Но также и не в ангельских краях.Хотя мой дух, как прежде, мне послушен,От груза тела я освобожден —Лишь речь да слух еще мои. Итак,Не Всемогущество меня призвало,Чтоб я его узрел лицом к лицу,Во, всеоружьи чувств. Я воскрешенНеведомым и колдовским искусством,И ныне здесь, незрячий и нагой,Вновь обретенной мыслью трепещу я:Кто совершил все это и зачем?Кто пожелал, чтоб я, как невидимка,Невидимую челядь забавлялПосмертным и постылым стихотворствомИ раздувал чужой беседы угли?Кто я такой и почему я здесь,Я, умерший от опухоли Вилли,Фигляр, комедиант, рифмач, которыйПо смерти вырос выше королей,А здесь в темнице некой заточен, —Но не в почтенной Тауэрской башне,А словно бы в бочонке из-под пива,Что пробегает Млечными ПутямиМильярды миль, понурых и пустых,И скрепами незримыми скрежещетПо гравию необозримых звезд.Но более страшит меня не это,А собственная внутренность моя:Всеведущий таится там паукИ паутину ткет словес неясныхО битах, кодах, экстрах и спинорах.Как мог узнать я, из каких частейСоставлен воздух, что такое фотоИ тысячу подобных пустяков?Я знал лишь о Фальстафе, а теперьУзнал, что гем окрашивает кровьИ что мое посмертное уменьеНанизывать слова на нитку ритма,Унылого, как маятник часов, —Внутри меня, но все же не мое.Как если бы мой голос исходилИз спрятанной шкатулки музыкальной,Чьи зубчики толкает страх болтливый —Старухи Смерти вечный ухажер.

– Господин Шекспир, успокойтесь. Вы всего лишь макет. Но, может быть, кто-нибудь из вас, господа, объяснит это лучше? Может быть вы, лорд Рассел?

Бертран Рассел, к которому обратился с этими словами адвокат, действительно разъяснил кассетному Шекспиру, откуда он взялся, как это делается и для чего. Изложение было вполне популярное и довольно пространное, и все же я сомневался, сможет ли Шекспир, просвещаемый насчет азов кибернетики и психоники, разобраться во всем этом. Никто, однако, не попросил слова, когда Рассел закончил. Снова какое-то время царило молчание, пока наконец не отозвался проинструктированный:

Милорд, я понял, мы – фантомы оба.Тут нет чудес, и ни к чему они:От роли Лазаря Господь нас сохрани,С червивым брюхом вставшего из гроба.В машину ввергнут я, в которой жизни нетИ смерти нет. Tertium datur,[63] лорды!Незримых шестеренок зубья твердоУдерживают призрачный скелет.Вы научились, развлеченья ради,Бесплотных собеседников плодить.Я – третье между «быть» или «не быть»,Всего лишь тень, с Натурою в разладе.Однако ж вы мой пощадили прах,И я на вас проклятий не обрушу.Но тот, кто из костей достал бы душу,Чудовищем остался бы в веках.Как шут, я забавлял толпу когда-то,Но после смерти этот крест нестиНе в силах я. Позвольте мне уйтиВ небытие, откуда нет возврата.Я долее внимать вам не хочуИ в рифму отвечать на ваши речи,Иначе не стихами я отвечу,Но зверем недобитым зарычу.Ничем не разнятся восторги и стенанья,Эдемский сад и адская жара.Пусть длится в кости вечная игра —Я выбираю вечное молчанье.вернуться

62

надо сначала есть, а уж потом философствовать (лат.)

вернуться

63

третье дано (лат.)