Работа над ошибками - Леонов Василий Севостьянович - Страница 17

Меня предупреждали о возможном аресте, советовали: «Собирайся немедленно и уезжай в Россию». Я только посмеялся: куда убегать? Я же ничего не делал преступного, ничего не украл. Я пришел работать на благо своего народа, Беларуси. Слова о честном труде на благо Родины всегда воспринимал буквально. Этому учили нас Мазуров и Машеров. Ничему другому нас не учили ни Киселев, ни Слюньков…

Когда в пятницу прозвучало о моей причастности к убийству Миколуцкого, я стал понимать, идет хорошо спланированная Шейманом провокация с личным участием президента. От этих господ можно ждать чего хочешь – коварства, мести, лжи, садистской жестокости.

Конечно же, обвинение в убийстве Миколуцкого – это абсолютный бред. И неудивительно, что почти четыре месяца никто не задавал мне вопросов об убийстве Миколуцкого. Я пишу из изолятора матерные письма генеральному прокурору Олегу Божелко: сволочи, что же вы делаете? Ведь президент же сказал, в чем меня обвиняют! Начинайте спрашивать, негодяи! И лишь когда меня перевели в Жодинский изолятор, приехал следователь из Могилевской прокуратуры, начал меня спрашивать, в каких отношениях я с Валерием Ткачевым, который якобы и убил Миколуцкого. При этом присутствовал генерал Николай Лопатик. Мы проговорили часа три – четыре. На следующий день они составили обстоятельный протокол, я его вычитал и подписал. Как свидетель по делу об убийстве Миколуцкого. В подобных случаях положено этому протоколу быть и в моем уголовном деле. Там его нет: давным-давно изъяли или даже не подшивали туда, нарушив все процессуальные нормы.

Вообще картина получалась, мягко выражаясь, веселая. Бывший первый секретарь обкома, а потом министр, сидит в тюрьме, при этом генеральный прокурор когда-то был инструктором у него в аппарате обкома, а президент проходил номенклатурное согласование. Семь или восемь человек, так или иначе имевших отношение к моей судьбе как судьбе подследственного и заключенного, в разное время работали в моем подчинении, и от меня зависела их судьба. Впору было бы рехнуться. Но такого удовольствия я им доставить не мог…

Когда вышел из тюрьмы, мы не раз говорили с Олегом Божелко. По его рассказам, он о моем аресте узнал из телефонного разговора с Виктором Шейманом. Шейман лично вызвал к себе заместителя генерального прокурора Петра Иваненко и приказал подписать ордер. Ордер подписали в понедельник, а Божелко узнал об этом во вторник. Все остальные, кроме Лукашенко и Шеймана, ровным счетом ничего не знали и не значили в этом моем «деле».

Арест проходил предельно просто, буднично. Я даже забыл, что меня предупредили накануне. 11 ноября около 16 часов в кабинет неожиданно зашел помощник и сообщил: «Там пришли какие-то люди и рвутся к вам с каким-то следственным экспериментом!» Ну, рвутся, так пусть заходят. Вошло человек двадцать, с двумя кинокамерами. Что за эксперименты? Следователь Молочков садится и представляет ордер на мой арест. Вот тогда я вспомнил и о вчерашнем предупреждении, не жалея, что не подался в бега. Начали искать. Смотрели люки, через которые проходят кабели связи. Искали взрывное устройство. Потом взяли пылесос, оставленный в комнате отдыха уборщицей, и долго крутили, боясь открыть. Выскребли все ящики, забрали кипу визиток (более 300) моих бывших посетителей, которых потом долго тягали на допросы. Перерыли все бумаги. Я одел плащ, вышел из кабинета, и тут, в коридоре уже перед телекамерами, на меня решили надеть наручники.

Это вызвало у меня какой-то идиотский смех. Министра ведут по длинному министерскому коридору, в наручниках, снимая на камеры. Встречный народ в ужасе прижимается к стенам, ничего не понимая. Меня выводят из здания Минсельхозпрода, где у подъезда стоят три больших джипа: приехали «брать», как какого-нибудь бандита. Сажают в один из джипов и везут в тюрьму КГБ. Смех продолжается. Я спрашиваю у севших по бокам парней в штатском: «Мать вашу, какой концерт вы затеяли? Что вам надо от меня?! И железяки эти нацепили! Не волнуйтесь, я от вас никуда не убегу! Прогонять будете – не уйду!» Один из охранников, старше, как видно, не только возрастом, но и званием, недовольно бросает: «Ладно, снимайте наручники!»

Открываются ворота, и меня ввозят во двор КГБ. Там вход в тюрьму. Самое отвратительное – обыск. Тебя раздевают до трусов и руками перебирают всю одежду. Потом проверяют, не спрятал ли ты чего-нибудь в трусах. Большей брезгливости я не испытывал никогда. «Одевайтесь!» Отобрали галстук, шнурки – по инструкции, чтобы не повесился. Ведут на второй этаж. Со скрипом открывается металлическая дверь, я вхожу в камеру, и там меня приветствует господин Носенко Сергей Александрович, человек лет 35: он судья одного из районов Бобруйска. Уже через несколько дней совместного «проживания» прихожу к убеждению, что этот человек – провокатор. Утверждает, что работал в комсомоле, когда я был партработником, неоднократно встречался со мной в Бобруйске. Я его не знаю, он меня якобы знает.

С первого же дня он начал допытывать меня: «Почему ты не убил Лукашенко? Это ты виноват, что Лукашенко у нас президент! Ты должен был его убить! А ты его оставил в живых, так что поделом тебе! Его надо убить!» Я отвечаю, что не приспособлен к убийствам, но Носенко упорно возвращается к этой теме, и во второй, и в третий, и в четвертый раз.

После возвращения из Жодино в «Володарку» меня положили в тюремную больницу, где познакомился с судьей из Ленинского района Бобруйска. Спросил, знаком ли он с коллегой – Сергеем Носенко. Впервые слышит. Трудно поверить, чтобы двое судей из одного и того же небольшого города не знали друг о друге. Будучи уже на свободе, узнаю, что Носенко якобы от моего имени приезжал с каким-то милиционером к Старовойтову, требовал от Василия Константиновича выйти на улицу, поговорить. Позже он писал мне какие-то дикие письма, все время возвращаясь к теме убийства. А еще спустя некоторое время Носенко окажется в одной колонии с Виктором Янчевским, кого осудили якобы за убийство Миколуцкого. Но это будет уже после его «визита» к Старовойтову! Никаких сомнений в истинной «работе» этого «судьи» быть не может. Он винтик в машине, заведенной беспардонной ложью Лукашенко, которая вращалась на холостом ходу, пытаясь втянуть и меня, и других людей, как одежду, застрявшую между шестеренками…

Меня арестовали во вторник, а уже в пятницу Лукашенко собирает свой шабаш в «Рассвете», чтобы публично подвергнуть политической казни старика Старовойтова – дважды Героя, легенду колхозного строя. Меня везут в прокуратуру, чтобы предъявлять обвинение. Офицеры-конвоиры удивлены, даже обескуражены, что я веду себя свободно, смеюсь, когда надевают наручники, намекают: а сидеть придется долго. Видимо уже знали, что собирался «шить» мне главнокомандующий…

Теперь немножко о тюремном быте. В так называемой внутренней тюрьме камера сделана как большой гроб: к двери, куда лежишь ногами, потолок сужается, к окну – расширяется. Глазок в двери, в который, знаешь, за тобой наблюдает надзиратель. Оказывается, наша тюрьма ничем не отличается от тех, в которых, согласно советским мифам, царские жандармы держали пламенных революционеров, вроде Феликса Дзержинского. Теперь наследники Дзержинского в тех же или скопированных тюрьмах держат неугодных правителю граждан свободной демократической Беларуси.

Из многочисленных членов следственной группы чаще всего общался со мной Андрей (он представлялся именно так, без фамилии). Я приходил к нему на беседу, которую он вел, почему-то почти всегда без протокола. На столе был чай, один раз он даже принес коньяк. Он спрашивал, как я познакомился с Валерием Ткачевым, мог ли тот совершить убийство и т. д., и т. п. Каждый раз одно и тоже – чувствовался их особый интерес к нашим отношениям с Ткачевым. Однажды он налил мне воды – и я мгновенно оказался в отключке. Второй раз в жизни. Впервые это случилось в 1957 году, когда ехал с Урала, больной, поездом. Вышел из переполненного вагона в тамбур, хватил свежего воздуха и – упал. Помню лишь, как неприятно ударилась голова о металлический настил. Лишь часа через два пришел в себя. Очнулся на этот раз через несколько минут. Как в тумане, увидел, что в камеру ворвался начальник изолятора, услышал: что ты, такой-разэтакий, делаешь, кто тебе позволил?! Вероятно, следователь что-то подлил в воду, которую я, падая, разлил по столу.