САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич - Страница 8

8

 - Японцы – довольно многочисленная нация, - рассказывал Варфаламеев, - но так как они все живут на сравнительно маленькой территории, то у них очень большая плотность населения…

 - Так, - хитро прищурившись, соглашался Семёныч и наливал в граненые стаканы водку.

 - …Поэтому они, японцы, издревле привыкли экономить пространство в любом его измерении…

 После этого сообщения собутыльники выпили и снова закурили.

 - …Вследствие такой экономии и своеобразная архитектура, и некоторые особенности японского быта, - продолжил Варфаламеев, хрустя грибком. – Где ещё можно встретить шест для сушки белья вместо верёвки, натянутой поперёк двора? Или раздвижные ширмы вместо нормальных дверей? Или взять, к примеру, эту вишню-сакуру, которую Алексей Семёнович совершенно зря называет бесполезным деревом…

 - Так, - ещё хитрей прищурился Семёныч. Казалось, он был весь внимание, но на самом деле самая суть произносимого Варфаламеевым не касалась сознания профессионального пролетария.

 А Варфаламеев едва заметно моргнул Сакурову и продолжил дальше.

 - …Ведь эта японская вишня-сакура меньше нашей шпанки  (9) раз в двадцать, а то и в сорок. Однако урожая с неё можно собрать вёдер пять, не меньше. При этом ягода крупная, вкусная, очень сладкая и из неё можно делать самогон без всякого сахара, который японцы так и называют – сакэ. То есть сокращённо в честь своей плодоносной вишни-сакуры. А плодоносить она, вишня-сакура, начнёт уже на следующий год…

 Варфаламеев снова моргнул Сакурову, Сакуров тоже моргнул Варфаламееву, и тот продолжил:

 - Но самое её, японской вишни, большое достоинство, это всё-таки её рост, - заявил Варфаламеев. – Ведь её можно посадить за забором так, что её ни одна собака не увидит, а урожай можно собирать, сидя на четвереньках. То есть, ни одна собака, опять же, не увидит, какая она плодоносная и никто не попытается её выкопать или, в лучшем случае, не прибежит просить веточку на прививку к своей облезлой шпанке…

 Они оба, Варфаламеев и Сакуров, в упор посмотрели на Семёныча, и поняли, что сказанное бывшим штурманом ещё не вполне дошло до него. Однако они оба знали, что Семёныч крепок на голову и, однажды услышав что-либо, когда-нибудь это обязательно переварит. А, переварив, сделает выводы, и первый прибежит за веточкой для прививки. А заодно и раззвонит о чудесной вишне по всей округе.

 - …Экономия японцами любого пространства даже отразилась на качестве их поэзии, - наконец сменил «садовую» тематику Варфаламеев. – Поэтому, в отличие от других народов они изобрели очень коротенькие стишки, которые называются «хокку» и «танка». Хокку – это трёхстишие из, соответственно, пяти, семи и пятисложных стихов …

 - Так, - совсем уж загадочно молвил Семёныч и снова налил по дозе.

 - Врёшь ты всё про сакуру, - не выдержал Сакуров, наконец-то сообразивший, что после озвучивания Варфаламеевских измышлений ему, Сакурову, придётся оберегать заморскую вишню уже не от одного зайца. – Если она чё и родит, то есть это невозможно. Потому что сакура – растение чисто декоративное. Символ, так сказать, Японии…

 - А на фига ты её тогда купил? – снова стал заводиться Семёныч. – Ведь помёрзнет на хрен, если декоративная?

 - Тебя не спросил, - огрызнулся Сакуров и зачем-то соврал: - К тому же она на специальном подвое к сибирской пихте…

 - Значит, шишки будут? – недоверчиво поинтересовался Семёныч, а про себя подумал, что врёт не Варфаламеев, а Сакуров. До Семёныча стал доходить смысл сказанного, и он заподозрил односельчанина в желании утаить от соседей ценные свойства этой невзрачной на первый взгляд чудо-вишни.

 - Шишка у тебя вместо головы, - заявил Сакуров, и они с Семёнычем снова чуть не подрались.

 - Друзья, давайте не будем ссориться! – воскликнул Варфаламеев и поднял стакан, приглашая приятелей последовать его примеру. А когда все выпили, туманно молвил: - Не всегда декоративное суть бесполезное.

 Он глубокомысленно похрустел грибком, отъел немного щей и, пока собутыльники переваривали фразу, продолжил развивать японскую тему:

 - Вообще, в каждом хокку заложен глубокий философский смысл, хотя на первый взгляд они производят впечатление примитивной стилизации созерцательных моментов…

 - Так, - икнул Семёныч, хотел, было, встрять в разговор со своей, уже заготовленной партией, но затем решил повременить до после следующей.

 - …Последнее время я на досуге занимаюсь переводом известного японского хоккуиста Басё, - стал заговариваться Варфаламеев, потому что раньше он даже не намекал на знание каких-либо языков, а наоборот, несколько раз плакался на незнание латышского, из-за чего он в своё время не смог «легализоваться» в более-менее приличной стране.

 - А не проще было купить готовый перевод? – усомнился Сакуров.

 - Не проще, - отрицательно помотал головой Варфаламеев, - к тому же я перевожу лучше. Вот, например…

 Он закатил глаза и противным голосом поэта-надомника, декламирующего свои стихи в узком кругу ущербных поклонников, выдал:

 - Стакан наполню  Горькой отравой жизни  И выпью до дна.

 «Это не Басё, а какой-то Омар Хайям, хотя тот гнал свою стихотворную фактуру рубайями», - мысленно не согласился с односельчанином Сакуров. Кое-какие произведения кое-кого из поэтов в «прошлой» своей жизни Сакуров успел прочитать, но о прочитанном, в отличие от Варфаламеева, предпочитал помалкивать.

 - …Или вот ещё, - не унимался Варфаламеев:

 - Занемог дядя,  А был он честных правил.  Помер, собака…

 Или:

 - Сижу в темнице.  Сыро, и кормят плохо.  Ну, не орёл ли?

 «Совсем сбрендил Варфаламеев, - подумал Сакуров. - Или думает, я Пушкина не читал? Впрочем, про дядю я точно знаю, что это из Пушкина, а вот про сидельца за решёткой в темнице сырой, который вскормлённый в неволе орёл молодой и так далее, не уверен. Хотя…»

 В это время Семёныч снова накапал в стаканы, собутыльники огрузли ещё на сто граммов по сравнению с нормальным тяготением и Семёныч, торопливо закусив, стал неторопливо повествовать о своём, наболевшем:

 - Вот ты тут о Японии заливал, - Семёныч неодобрительно глянул на Варфаламеева и тот, захлопнув рот с застрявшей в нём очередной прояпонской фразой, обиженно засопел, - и я, кстати, о ней скажу. Был я как-то в Якутии. В геологии, значит, механиком-водителем на ГТСе работал. Это такой вездеход на базе ГАЗа. Сильная машина, но с радиатором вечные промблемы…

 Он так и говорил: промблемы.

 - …Ведь в Якутии, чтоб вам было известно…

 Семёныч победно глянул на собутыльников: дескать, что вы видели, салаги? Вообще, самомнение Семёныча, не «регулируемое» в кругу таких тактичных слушателей, как Сакуров и Варфаламеев, которым просто неловко было одёргивать завравшегося рассказчика, гипертрофировало изо дня в день. Пропорционально ему гипертрофировала пьяная фантазия профессионального столичного таксиста. И он умудрялся договариваться и до парашютиста-испытателя, и даже до глубоко законспирированного космонавта. Скорее всего, Семёныч нахватался своих «лётных» познаний из беседы с каким-нибудь военно-воздушным пассажиром, заказавшим после ресторана «Праги» тачку до неблизкого Монино  (10). Чего там наговорил Семёнычу подпивший летун (или даже дублёр в космонавты) за время их долгого путешествия, и сколько заколымил той ночью столичный ездила, сказать трудно. Однако теперь, когда Семёныч надирался до полубессознательного состояния, он начинал заливать такие небылицы, что Варфаламеев трезвел, а Жорка Прахов засыпал и падал с табуретки. Тем не менее, ни первый, ни второй, имевшие о лётном и парашютном деле сведения самые конкретные (Жорка служил в ВДВ)  (11), никогда не старались изобличить своего приятеля, поскольку уважали его за открытый нрав, беззаботную щедрость и готовность помочь в любой беде. А что касается заходов и тараканов, то у кого их нет, и у кого они не водятся?