Сталин и заговор Тухачевского - Лесков Валентин Александрович - Страница 56

— Изобью! Мерзавка! Сейчас изобью! Подписывай! Я посмотрела ему в глаза и сказала раздельно:

— Откушу нос!

Он всмотрелся, отскочил, застучал по столу кулаками. Чаще допрос был просто сидением: вводили в кабинет, «садитесь» — говорил следователь, не подпуская близко к своему столу. «Расскажите о вашей антисоветской деятельности». «Мне нечего рассказывать». Следователь утыкался в бумаги, делал вид, что изучает, или просто читал газеты: примитивная игра на выдержку, на то, что заключенный волнуется. Без всякой психологии: по инструкции должен волноваться. А следователю засчитываются часы допроса. Раз я спросила:

— Вам сколько платят за время допросов? В двойном размере или больше?

— Это вас не касается! — заорал он. — Вы должны мне отвечать, а не задавать вопросы.

Другой раз, когда он читал, а я сидела, вошел второй следователь. Спросил его:

— Ты как? Идешь сдавать?

— Да вот спартанское государство еще пройти надо, тогда и пойду. Я поняла, что он готовится к экзамену по Древней Греции.

— Спартанское государство? — спросила я мягко. — Хотите, расскажу?

Он покосился, нахмурившись, а вошедший заинтересовался:

— Вы кто такая?

— Кандидат исторических наук.

— А ну, валяйте, рассказывайте! Мы проверим, насколько вы идеологически правильно мыслите.

Он сел. Оба явно обрадовались. Я дала им урок по истории Греции, и мы расстались дружески.

— Идите в камеру отдыхать, скоро ужин, — сказал мой следователь».

Очень, конечно, любопытное свидетельство! Оно мало подтверждает те «арабские сказки», которые ныне распространяются. Но с высокопоставленными арестованными, что и можно было ожидать, дела складывались по-иному.

Подавляющая часть заговорщиков сдавалась очень быстро, показывая трусость и слабость духа! Все эти люди, ходившие в военной форме, привыкшие сидеть в начальственных кабинетах, всех поучать, всем приказывать, в час испытания показали себя совсем не готовыми выносить то, что стойко выносили многие гражданские — комсомольцы, молодые коммунисты и те, кто имел партийный стаж до 1917 г.!

Что вопли о «пытках» содержат много преувеличений, доказывается множеством примеров. Вот М. Рютин (личный враг Сталина) пишет свой протест в Президиум ЦИК СССР. На что он жалуется? «Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний». (О партийности лиц, проходивших по делу так называемого антисоветского правотроцкистского блока». «Известия ЦК КПСС». 1989, № 5, с. 74.)

Вот говорит К. Радек — на открытом судебном процессе 1937 г., в присутствии иностранных юристов, дипломатов, журналистов, газетчиков, писателей, представителей зарубежных компартий и советской общественности:

«В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя. Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу. В течение двух с половиной месяцев я заставлял следователя допросами меня, противопоставлением мне показаний других обвиняемых раскрыть мне всю картину, чтобы я видел, кто признался, кто не признался, кто что раскрыл.

И однажды руководитель следствия пришел ко мне и сказал: «Вы уже — последний. Зачем вы теряете время и медлите, не говорите того, что можете показать?» И я сказал: «Да, я завтра начну давать вам показания». (Тайная война против советской России. С. 338.)

Тот из подследственных или уже отбывавших наказание, кто был слишком «замаран» причастностью к опасным предприятиям, — бывало, пробовали кончить самоубийством, чтобы таким образом спасти свою репутацию или не выдать товарищей. М. Рютин был вытащен из петли, ученик Н. Бухарина А.Н. Слепков несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством.

Но высшие командиры такого конца не жаждали, особенно Тухачевский, который уже однажды сдавался врагу в плен, а во время Гражданской войны дважды бросал свои войска на произвол судьбы, потеряв управление.

Наконец, сами следователи и работники НКВД производили аресты только «с высокого согласия» и пускали в ход кулаки и дубинки лишь по приказу. Осторожность в арестах часто доходила до смешного! Боялись тронуть людей вовсе не сановитых. Так, Г. Ягода в сентябре 1936 г. пишет Сталину: «Прошу разрешить арест Я.И. Ровинского, управляющего Союзкожсбыта, и Котова, зав. сектором Соцстраха ВЦСПС». (Там же, с. 73.)

Подобным же образом, с крайней осторожностью, поступал и Ежов, хотя по его адресу высказывается много лжи. Типична такая характеристика, идущая от его врагов: «Мне доводилось встречаться с людьми, которые лично знали Ежова, работали с ним в одном аппарате. Общее впечатление от этой фигуры — весьма зловещее. Говорят о его низких моральных качествах, явных садистских наклонностях. Женщины, работавшие в НКВД, боялись встречаться с ним даже в коридорах. Не исключено, что это был человек с какими-то серьезными отклонениями в психике». (Ю.С. Борисов, Р. Гусейнов. Человек и символ. В Сб.: Реабилитированы посмертно. М., 1988, вып. 2, с. 215.)

Такие вот делаются важные выводы! И не подкрепляются никакими фактами, никакими документами, никакими доказательствами!

В силу всего сказанного можно считать установленным, что огромное количество характеристик Ежова несостоятельно, так как рисует его образ в совершенно искаженном виде. Типична характеристика В. Александрова: «Почти карлик, больной одновременно туберкулезом, астмой и грудной жабой, ожесточенный и злой человек, это был садист, который по своему лицемерию мог лишь сравняться с великими инквизиторами эпохи Игнация Лойолы».

Нет, не так-то все было просто! Не так просто! И болезни Ежова не настолько уж одолевали: разве смог бы он выдержать тогда такой объем страшнейшей и чудовищно нервной работы?! И «лицемерие» его не превосходило лицемерия Хрущева, Бухарина, Рыкова, Радека и многих других!

Нужны документы, доклады и письма Ежова! Только они помогут без ошибок нарисовать его действительный и рельефный портрет, политический и человеческий. Без документов все обвинения мало чего стоят. Лишь это ясно вполне.

Мы не имеем права работать на чувствах и предположениях.

Афоризм чекистов 30—х годов

Вопрос о следователях очень важен и интересен. Но материала по ним в настоящее время мало, хотя и выпущен недавно очень полезный словарь.

Поговорим поэтому об одном счастливчике, пережившем всех своих «господ» (Ягода-Ежов-Берия). Речь идет об Андрее Свердлове (1911— 1969, чл. партии с 1930). Он — сын председателя ВЦИК Я. Свердлова, фигура весьма интересная. Разные нелестные суждения о нем высказывают всякие заинтересованные лица (А. Ларина и др.) или близкие им по духу. Рой Медведев характеризует его как «палача-теоретика». Он пишет: «Незадолго до своей смерти, тяжело больной, Яков Михайлович сказал своему маленькому сыну: „Когда я умру, я оставлю тебе огромное, замечательное наследство, лучше которого нет ничего на свете. Я оставлю тебе ничем не запятнанную честь и имя революционера“. Однако Андрей Свердлов, став взрослым, сделал все, чтобы растранжирить это наследство и запятнать своей грязной жизнью имя своего отца». Однако документальных данных для такого «крепкого вывода» пока очень мало. Сами «воспоминания» часто не вызывают доверия: из-за личности автора (например, Солженицын неоспоримо изобличен как секретный осведомитель и предатель страны!), или явной корысти (себя обеляя, других поливает грязью!), или слабой документации воспоминаний. Ведь хорошо известно, чего стоят советские «мемуары», особенно исходящие от политиканов: в зависимости от карьерных расчетов и надежды на награду, они переделываются как угодно! Подлость известных лиц замалчивается, «добродетели» раздуваются, с легкостью приписываются им чужие решения и чужие успехи. И авторы не чувствуют при этом никакого стыда! Какой там стыд? Все по народной пословице: «Стыд — не дым, глаза не выест»!