Золото ( издание 1968 г.) - Полевой Борис Николаевич - Страница 114

Наконец Толя очнулся. Он долго смотрел на нее, потом спросил:

— Что с вами?

У девушки было заплаканное лицо.

— Я думала, что вы оба…

Толя потянулся и сладко зевнул.

— Ой, и спать же хочется, елки-палки! — и опять было стал клониться к земле.

Муся сильно встряхнула его за плечи и крикнула сердито и повелительно:

— Не смей!

Вдвоем они разбудили Николая. Тот долго сидел, болезненно потирая лоб, потом сделал резкое движение, явно стремясь вскочить, и бессильно растянулся на снегу.

— Мне больше не подняться, — сказал он.

Слова его прозвучали так тихо, что их почти скрыл шелест летящего снега.

— Ничего, ничего, пойдешь, непременно пойдешь! Теперь близко, немного осталось! — зашептала Муся, дрожащими пальцами отвинчивая тугую пробку заветной фляги.

— Ребята, ребята! — взволнованно позвал Толя.

Прислонившись щекой к сосне, он сквозь редкий тюль летящего снега смотрел на восток. Над лесом качалось еще более мощное зарево, чем в прошлую ночь, даже падавший снег не мог закрыть его. А с дороги сквозь приглушенный свист ветра, шум сосен и шелест метели по-прежнему слышалось тягучее завыванье моторов.

— Слышите, товарищи? Слышите? — шептал маленький партизан.

— Опять едут. Ночью едут, — тихо отозвался Николай.

Всем было ясно: на фронте происходит что-то такое, что заставило фашистов позабыть свой животный страх перед партизанами. Не помня уже о страшной слабости, об острой рези в пустом желудке, все трое смотрели в сторону дороги.

— Куда идут машины? — прошептал Николай.

Муся тоже старалась это угадать. А между тем забытая фляга лежала опрокинутой, и жидкость, на которую она возлагала столько надежд, медленно выливалась на снег. Этого так никто и не заметил.

За сеткой падающего снега трудно было что-нибудь рассмотреть. Но Мусе казалось, что белые сполохи, вспыхивающие иногда на вершинах деревьев, подсвечивают их слева. «Машины идут на запад? От линии фронта? Что же это значит?… Да ведь отступают! Конечно же, отступают!..» Радость слишком велика. Прежде чем сообщить друзьям свою догадку, девушка долго проверяла себя. Разочарование было бы страшно. Но деревья действительно снова и снова подсвечивались слева.

Наконец Муся оторвалась от созерцания сполохов и наклонилась к спутникам, которых опять стало заноешь снежком. Она хотела сказать им, что машины врагов движутся на запад, что они идут сплошным потоком, что, наверное, Советская Армия разбила фашистов и гонит их, но теплый комок подкатил к самому горлу, она без сил упала возле товарищей и, зарыв лицо на груди у Николая, заплакала. Слезы были красноречивее слов.

И опять, всячески умеряя свои голоса, почти беззвучно все трое закричали:

— Ур-а-а!..

А потом, обнадеженные, приободренные, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на электрические сполохи, которые становились все виднее по мере того, как редела сетка снежинок. Стало быть, не приснилась им прошлую ночь канонада. Недаром полыхало на востоке зарево. Все это было так хорошо, что даже мысль, что спасение придет слишком поздно, которая жила в каждом из них и которую они тщательно скрывали друг от друга, отступила на второй план. Но именно сейчас Муся, чувствовавшая теперь себя вожаком, решилась заговорить об этом:

— Ребята, а вдруг мы не дождемся!.. Мы несли… несли честно, ведь да?… Ведь нам не стыдно? Так давайте, на случай, если не сможем идти… давайте напишем им, тем, кто сюда придет… Пусть там знают — мы свое сделали… сделали все, что могли…

— Зачем? — одними губами спросил Николай.

— Повесим записку на видное место…

— Не надо. Прочтут записку — найдут мешок, перепрячут или прикарманят что-нибудь, — с сомнением сказал Толя.

— Это кто ж прикарманит? Фашисты? Да они сюда ни в жизнь не сунутся! Они вон как от Красной Армии удирают. А свои — пусть. Им и напишем. Это ж государственные ценности, кто их возьмет? — тихо сказал Николай.

Он неподвижно лежал на спине, голос его доносился точно из-за стены. Было видно, что лежать ему неудобно, но у него, должно быть, не было даже сил повернуться, улечься получше.

— Эх, елки-палки, далеко от дороги! Наши тоже стороной пройдут.

— Не сейчас, так после. Не зимой, так летом. Не этим летом, так через год, через два. Золото не заржавеет, — вздохнула Муся.

Слезы показались у нее на глазах. Ей вдруг живо представилось: ясный летний день; потоки солнца, пронизывающие зеленую хвою; веселая птичья щебетня; голубое небо, мягкие облака, пушистые, легкие, позолоченные… и три скелета в лохмотьях здесь, под этим выворотнем. Девушке стало жаль себя, друзей, и чтобы не давать себе раскисать, она сердито решила:

— Хватит болтать!

Она достала из кармана гимнастерки маленькую записную книжечку и, повернувшись спиной к холодной луне, вовсю сиявшей на очистившемся небе, задумчиво спросила:

— Ну, что писать?

Рука у нее мелко-мелко дрожала. Карандаш вываливался из пальцев. Спутники не отозвались.

— «Товарищ, который найдет эту Книжку! — не раздумывая, вывела девушка непослушной рукой, подчеркнула написанное двойной жирной чертой и продолжала, бормоча вслух: — К тебе обращаемся мы, три советских партизана… — Подумав, она зачеркнула слово «партизана» и написала «человека», потом вывела: — Когда ты это найдешь, нас не будет в живых…»

— Перечисли фамилия, — прошептал Николай.

— И адреса… Пусть маме сообщат, пусть всем родным сообщат, — добавил Толя.

— Правильно.

— «Мы все трое: Николай Железнов, комсомолец со станции Узловая; Мария Волкова, комсомолка, работавшая в отделении Госбанка, — тихо шептала Муся, по мере того как карандаш с мучительной медлительностью нетвердо выводил на бумаге буквы, — …в отделении Госбанка и…» Елочка, как твоя фамилия?

— Анатолий Николаевич Златоустов, комсомолец из школы ФЗО при машиностроительном заводе имени Орджоникидзе, — подсказал Толя с обидой.

И Муся сама удивилась, как это она по сей день, и, может быть, по самый последний день своей жизни, не удосужилась даже узнать фамилию своего маленького друга.

— Обязательно «Николаевич» напиши, у нас в поселке еще один Толька Златоустов есть, рыжий, так чтобы не перепутали.

— «…при машиностроительном заводе имени Орджоникидзе, — дописала Муся. — Обращаемся к тебе, товарищ, и просим тебя известить наши организации… — Муся поискала слова и после некоторого колебания написала: — что мы до последней своей минуты выполняли боевое задание по доставке государственных ценностей через линию фронта».

— Не об этом, не о себе бы сначала-то надо писать…

— Ты напиши ему, пусть он, елки-палки, затылок не чешет, а сразу ноги в руки, да и несет мешок начальству.

— «Мы просим тебя, товарищ, взять спрятанный…» Здесь я потом поставлю, где именно, «…мешок с ценностями, принадлежащими государству, и доставить его…» Куда доставить? — спросила Муся, не очень опытная в этих делах.

Голова у нее кружилась, буквы ложились вкривь и вкось, точно их несло порывами ветра.

— Доставить в ближайшую партийную организацию, вот куда. Пиши: пусть отнесет в парторганизацию, там уж разберутся.

— «…в ближайшую партийную организацию». Написала

Поставив точку, Муся подумала, разберет ли неизвестный адресат это их послание, и вдруг с безжалостной отчетливостью поняла, что на этом клочке бумаги они, вероятно, в последний раз говорят с теми, кто там, за линией фронта: с матерью, с отцом, с подругами и товарищами, со всеми знакомыми и незнакомыми людьми, населяющими родную страну. Теплый комок снова начал подниматься к горлу. Девушка, стараясь сосредоточиться на письме, с быстротой, на которую только были способны ее огрубевшие дрожащие пальцы, стала класть строку за строкой:

— «И мы, комсомольцы, просим тебя, товарищ, передать наш последний привет нашим дорогим родителям, и доблестной Красной Армии, и нашему Ленинскому комсомолу, и большевистской партии. Передай им, что мы сделали все, что могли, и не выполнили задания только потому, что заболели, ослабли и не было уже сил. И передай, что в последнюю минуту мы думали о нашей милой Родине, что мы верили, знали, что Красная Армия скоро придет и выручит нас, но не сумели дождаться».