Мятежная дочь Рима - Дитрих Уильям - Страница 96

«Закат, закат», — с грустью подумал я. Каждому из нас рано или поздно предстоит понять, что жизнь его подходит к концу, так почему бы и впрямь не приготовиться к этому заранее? Смерть в бою ужасна, конечно, но только по сравнению с необходимостью уйти в отставку. И все же… смог бы я сам, например, с улыбкой встретить такую смерть, которая ждет любого солдата?

— Ты храбрый человек, декурион.

— В армии быстро учишься делать то, что обязан делать. А уж потом кто-то называет это смелостью.

Я сделал себе пометку на память — чтобы не забыть упомянуть о нем в своем отчете. Да, этот человек был истинным сыном Рима.

— Я хотел бы вновь вернуться к тому дню, когда варвары напали на Вал. Естественно, я успел уже выяснить, чем закончилось это сражение, но понятия не имею о том, каким оно было. Был ли Гальба действительно в сговоре с варварами? И каков был его план?

Лонгин немного подумал.

— Если Гальба и был в сговоре, то лишь с самим собой.

— Стало быть, он все-таки не позволил варварам прорваться через Вал?

— Конечно, позволил — а то как же?! Но это все ерунда, — отмахнулся он. — Гальба придумал грандиозный план! Он хорошо понимал, что даже ему не под силу сокрушить Рим — во всяком случае, если война затянется надолго. К тому же Гальба догадывался, что хотя эту женщину и собираются предать суду, все же ее мужа по-прежнему терзают сомнения. Похоже, ему так и не удалось окончательно убедить Марка Флавия в неверности, а главное, в предательстве жены. И тогда Гальба придумал такой план, в результате которого преданными оказались бы все до единого — кроме его самого.

— И ты тоже одобрил этот план? — нахмурился я.

— Не только я один — все офицеры одобрили его, включая и самого Марка, потому что на первый взгляд он казался гениальным. В этом плане был только один изъян — но выяснилось это, только лишь когда битва с варварами была уже в самом разгаре.

— И что это за изъян?

Лонгин расхохотался.

— Их оказалось больше, чем мы рассчитывали!

— Стало быть, Валерия оказалась ни при чем. Всему виной неправильно выбранная стратегия, не вовремя присланный приказ перевести на континент войска, так? Ну и, конечно, то, что никто не мог ожидать появления такого количества варваров.

Лонгин упрямо покачал головой. Да, это был крепкий орешек — явно не из тех, кто может забыть или простить, подобный характер была бессильна смягчить даже искалеченная нога. Похоже, он не привык кривить душой — такому, как Лонгин, и в голову не придет переложить вину одного человека на чье-то неумение командовать целой армией.

— Нет. Не было бы ее — не было бы и Марка. А не будь Марка, не было бы и попыток убрать Гальбу с глаз долой, а в результате, может, и война бы не вспыхнула. Это ведь из-за нее, из-за Валерии Арден Каратак совершенно потерял голову! А кончилось тем, что Гальба перехитрил нас всех!

— Гальбе бы цены не было при императорском дворе, — вздохнул я. Конечно, не слишком разумно отпускать подобные замечания, да еще имея дело с человеком, которого я почти не знал, но я не смог удержаться. Ничего не поделаешь, мысленно пожал я плечами, либо ты плетешь интриги в Риме, либо прозябаешь на задворках империи — последнее относилось ко мне самому. А то, чем я занимался, не более чем попытка скрыться, избежать того, что мне было мерзко. А вот Гальба в отличие от меня готов был шкуру с себя содрать, лишь бы выбраться из этого медвежьего угла.

— Потому что именно он должен был выиграть это сражение, а после купаться в лучах славы. В том-то и состояла гениальность его плана. Каратак, Марк Флавий, даже сам Гальба — все они были уверены, что находятся на пути к славе.

— Но для Марка и Ардена это был путь, который вел их в западню.

— Верно — и силки расставил на них не кто иной, как Гальба Брассидиас. — По губам Лонгина скользнула тонкая усмешка. — Все это время я был рядом с Марком и собственными глазами видел, как сработал план Гальбы. О, это был великолепный спектакль — я имею в виду сражение, — но каждый спектакль когда-то подходит к концу, верно? А когда закончился этот, некому было восторгаться им… все, что осталось, — это зловоние, исходившее от тех, кто пал во время него, да крики раненых.

Я невольно бросил взгляд на его искалеченную ногу.

— Ты тоже кричал?

— Думаешь, я помню?

Мы погрузились в молчание. Пропасть, разделявшая нас, та самая, на которую недвусмысленно намекал Лонгин во время нашей первой встречи, которую я когда-то отказывался признавать, теперь стала заметнее. То была пропасть, что отделяет девственницу — от распутницы, игру — от работы. Всю свою жизнь я имел дело с солдатами, но я был не с ними, а как бы за их спиной. Я появлялся после них: задавал вопросы, выяснял побуждения, а потом выносил решения по поводу того, чего, в сущности, не понимал.

Чего же они на самом деле стоили, мои отчеты?

— Каково это — готовиться к битве? — вырвалось вдруг у меня.

Похоже, вопрос мой не слишком удивил Лонгина. А может, он догадался, что я на самом деле хочу понять.

— Это как молитва, — терпеливо объяснил он. — Нет, я не имел в виду то, как молятся все нормальные люди… просто когда ты знаешь, что скоро битва, и готовишься к ней, ты как будто выполняешь своего рода ритуал, мысленно ты уже настраиваешься на нее. Не знаю, как там у других, но у меня это так. Мысли все время чем-то заняты. И руки тоже. Я же говорю, это ритуал. Сначала нужно проверить и наточить оружие. Потом поесть — лучше немного, так легче двигаться, а если во время битвы получишь рану в живот, меньше вероятности, кто загноятся кишки. Нужно отдать необходимые приказы, подбодрить своих людей — делаешь все это, а в голове все время вертятся разные мысли: как нужно действовать, когда начнется битва; что должны сделать твои люди и что должен сделать ты сам — перебираешь в памяти каждый удар, каждый выпад, каждый трюк, которому научился за эти годы, и так до бесконечности. Я как будто заранее видел, как все это будет — видел еще до того, как вступить в битву. Думаю, всему виной скрежет железа, который доносится со всех сторон, потому что все вокруг тебя точат мечи… и этот запах масла и кожи, и бряцание доспехов — все это преследует тебя, и от этого невозможно избавиться. Зато громких разговоров и смеха уже не слышно.

— Выходит, ты совсем не боишься?

— Почему? Какой нормальный человек не боится? Но ведь я солдат и, как каждый солдат, сам много лет назад выбрал свою судьбу. А солдат слишком занят, думая, как ему уцелеть, чтобы бояться, понимаешь? И потом, ты же знаешь, что ты не один, что рядом с тобой твои товарищи и что какой бы ни была их судьба, ты разделишь ее с ними. Все мы знаем, что жизнь любого из нас зависит от того, кто прикрывает твою спину, и это горькое и в то же самое время сладостное чувство сродни любви.

— Любовь? Это во время сражения-то?

— Война — это не только ненависть, инспектор. Война — это вроде причастия. Так сказать, причащение святых тайн.

Глава 37

— Адрианов вал! Вот он, Адрианов вал, Каратак!

Земля промерзла и звенела под ногами. Вода в мелкой речке Илибриум, петлявшей вдоль топкой трясины у подножия Вала, подернулась тонкой корочкой льда. Звезды скрылись за плотной пеленой серых облаков, а на рассвете пошел снег — падая редкими пушистыми хлопьями, он на короткое время укрывал пожухлую траву, чтобы почти сразу же растаять. Из тумана медленно выступал силуэт Адрианова вала — словно исполинское морское чудовище, выбравшись из пучины на берег, грозно смотрело на них пустыми глазницами бойниц, в то время как туловище и хвост его, извиваясь вдоль вершины горного кряжа, скрывались далеко за горизонтом. Верхушки римских сторожевых башен, вспарывая тучи, грозно упирались в самое небо. Но, как и обещал Гальба, все казалось вымершим. Ничто не говорило о том, что где-то там, позади Вала, есть люди.

— Славное утро для битвы, — одобрительно хмыкнул Лука, потягиваясь и покряхтывая, словно разминая кости. Дыхание его белым облачком пара вырывалось у него изо рта и таяло в воздухе. — И для поездки верхом сойдет, и для того, чтобы поохотиться!