Кто умирает? - Левин Стивен - Страница 15

Еще через некоторое время он идет к начальнику и говорит:

«Я не хочу, чтобы это прозвучало как неблагодарность или как нелепость, но я предпочел бы переселиться в ад». Начальник поворачивается к нему и отвечает: «А где, по-твоему, ты находишься?»

В одной песне есть такая строка: «Из тысячи богатых я видел только одного со спокойным умом». Счастье нельзя купить. Счастье сокрыто в нашей собственной природе. Оно приходит с постоянным отказом от того, что рождает страдания. Оно, кажется, приходит к людям, которые глубоко погружаются в жизнь, которые постигают само бытие. По мере роста мы становимся похожи на человека, который идет по замерзшему озеру весной, – мы учимся идти легко. По мере того как лед начинает таять, мы становимся все более осмотрительны. И мы учимся распределять свой вес более равномерно, чтобы он не был весь сосредоточен на одной области, ведь мы провалимся, если не будем за этим следить.

Изучая возможность легко идти по этому миру, мы убеждаемся, что жизнь не обязательно должна быть страданием, привязанностью. Мы превращаем жизнь в искусство; мы учимся, как сказал один индеец, «ходить, священнодействуя»; мы начинаем уважать жизнь не за то, что она позволяет нам получать удовольствие, а просто за то, какая она есть: бесконечная, бескрайняя, содержащая все, что нужно, самодостаточная. Только осознавая страдание, которое порождается в нас жаждой получать маленькие удовлетворения от маленьких желаний, мы приближаемся к великому удовлетворению великого желания: свободе от непрекращающихся блужданий ума.

Я был с людьми, которые, умирая, оглядывались на свое прошлое и говорили: «Все это было пустым, зачем оно было нужно? Каждое удовлетворение миновало. Ничто из того, что осталось из прошлого, не помогает мне чувствовать себя более целостно, более завершенно. Ничто из того, что я делал, не готовило меня к этому мгновению. Поэтому теперь, когда приближается моя смерть, я сомневаюсь, что моя жизнь вообще имела какой-то смысл».

Иногда на встречах единомышленников, общаясь в узком кругу, рядом могут сидеть два человека, истории жизни которых сильно отличаются. Одна женщина говорит: «Моя жизнь была очень трудной. Я потеряла мужа. Мой сын погиб в автокатастрофе еще в юности. Я пережила смерть всех своих близких. Однако всегда сквозь это все я видела, что не найду подлинного удовлетворения во внешнем мире, и поэтому устремилась внутрь в поисках того, кем или чем я являюсь. С каждой утратой я понимала, какие сильные страдания причиняет жизнь, и поэтому привязывалась все меньше. Все то, что раньше казалось лишениями, теперь представляется мне великим учением. Я научилась проживать свою жизнь легко и ценить то, что мне дано. Хотя я потеряла ребенка, я нашла для себя что-то более важное».

У меня не возникает чувства жалости к ней. Я вижу, что так называемая трагедия для некоторых людей может оказаться величайшей милостью. Я вижу, как много исследование страданий дает для установления связи с чем-то глубинным. Я вижу, что, не будь страданий, сердце этой женщины не было бы таким открытым.

Рядом с ней сидит довольно жеманный университетский профессор, который говорит «Все это не имеет ничего общего со мной. Я никогда никого не терял. Я пришел сюда просто для того, чтобы решить, брать ли на следующий семестр курс по смерти и умиранию. Я не нуждаюсь в том, чтобы мне помогали узнать, кто я такой. В этом мире я получил практически все, что хотел. Моя жена хорошо управляется по дому, а мои дети всегда мне послушны».

А этот человек вызывает у меня жалость, потому что подлинная трагедия – не потеря близких. Подлинная трагедия – забвение любви, которая связует нас со всеми. Намного большая потеря – не прикоснуться к сути удовлетворения, к нашей подлинной природе, к источнику покоя в своей жизни. Мне больно смотреть на людей, которые потеряли своих главных возлюбленных – себя. На людей, которые потеряли связь со своей человечностью, с состраданием и добротой по отношению к самим себе и окружающим. Им не суждено переживать глубокого горя. Они страдают от медленного угасания, которое выжигает их жизнь. Это смятение, сжигающее питательные вещества плодородной почвы, на которой мы растем; оно оставляет наши поля под паром; оно приостанавливает рост наших цветов и деревьев и заставляет их усыхать. Оно берет наш лес и превращает его в пустыню. Это стремление, которое заставляет нас умирать от жажды.

Поиск счастья – это поиск нашей подлинной природы. Это поиск достижения того, что выходит за пределы нашего «я», за пределы отождествления с пузырями, возникающими в нашем сознании. Жизнь во имя удовлетворения маленьких желаний – это жизнь страдания. Мы можем даже сказать, что в мире желаний не найти удовлетворения; к нему можно прийти только, погрузившись в свою собственную природу.

Мы начинаем видеть различие между желанием самоудовлетворения, отождествлением с умом, и другим качеством ума, которое является нашей мотивацией к свободе. Не имея лучшего термина, мы также можем называть эту мотивацию желанием. Но это уже не желание наших старых предпочтений; это великое желание освобождения. Желание, которое своим присутствием помогает нам отпускать желания. Это чувство присутствия, которое не ищет удовлетворения. Оно обозревает ум без суждений и насилия. Желания пребывают внутри этой терпеливой открытости, без всякого отождествления с ней; они возникают и уходят полностью независимо от нас.

Непривязанность – это не устранение желаний. Это пространственность, которая допускает любое качество сознания, дает возникнуть любой мысли или чувству, не замыкающихся вокруг него, не затмевающих чистого свидетеля бытия. Это активная восприимчивость в отношении жизни.

Когда истина становится важнее всего остального, наша жизнь открывается для исследования, и вскоре мы постигаем силу терпения, так явственно отличающуюся от нетерпеливости – ожидания в состоянии желания. Мы видим, что терпение – это просто присутствие того, что есть, постоянство внимания ко всему, что возникает. Но поскольку в основе желания лежит стремление к цели, даже великое желание освобождения может стать ловушкой, которую один тибетский учитель назвал «духовным материализмом» – стремлением к ясности или «глубоким переживаниям», стремлением, которое замедляет процесс отпускания и постижения нашей подлинной природы. Чтобы освободиться, мы должны в конце концов отпустить даже свое желание быть свободным, и тогда привязанности ума уйдут, уступив место проявлениям нашей глубинной природы.

Желание желает того, чего оно не имеет. Свобода – это обретение того, что у нас всегда было.

Рамана Махарши, великий индийский святой и учитель, говорил об использовании Великого Желания для искоренения меньших желаний. Он говорил о важности желания постичь истину, о стремлении к достижению целостности, которым нужно пользоваться так, как присматривающий за погребальным костром использует палку – для перемешивания догорающих углей. Человек использует Великое Желание к достижению освобождения для перемешивания огня, в котором сгорают меньшие желания, порабощающие ум. Постоянно перемешивая палкой останки своих желаний, человек наблюдает за тем, как они распадаются в пламени осознания. И в конце концов, когда кости, плоть и органы наших привязанностей, нашей кажущейся неизменности, сгорели в великом огне очищения, палку, которой перемешивались угли, желание самой свободы, тоже бросают в огонь. Таким образом, ничто больше не стоит на пути безусловной свободы.

Альберт Эйнштейн предложил теорию, согласно которой край вселенной постоянно расширяется. Изначально представляя собой ничто, совершенный вакуум, вселенная расширяется в то, что Эйнштейн назвал «меньше, чем ничто». Он предположил, что если космический корабль приблизится к краю вселенной и будет двигаться быстрее скорости ее расширения, он исчезнет, поскольку очевидно, что даже «ничто» имеет край и реальность. Отпуская содержимое ума и желаний, мы получаем возможность пройти в то, что «меньше, чем ничто». Реальное переживание того, что «меньше, чем ничто», нельзя точно себе вообразить, потому что при этом в уме всегда присутствует «еще одно нечто». Переживание нашей бескрайности лежит за пределами ума. Даже привязанность к мысли о нашей безбрежности блокирует переживание. Мы видим, что свобода – это не мысль. Что подлинное удовлетворение не приходит с приобретением или обладанием. Что для расширения в то, что «меньше, чем ничто», у нас не должно быть ничего – даже представления о том, что у нас ничего нет. Любая закрепощенность, любое ограничение ума не даст нам почувствовать пространство, внутри которого какое-то мгновение существует наша жизнь. Когда желание не ограничивает ум и не препятствует мышлению, сознание становится прозрачным. Входя в пространственность подлинного ума, мы становимся самой безбрежностью. Мы неотделимы от всего остального, едины со всем, что есть.