Кто умирает? - Левин Стивен - Страница 47

некоторое время я работаю помощницей медсестры и знаю, как трудно приходится в больнице тем, кто не принял смерть. Большинство людей не признают присутствие смерти, и поэтому они призывают умирающих держаться за жизнь, поправляться, не думать о приближении смерти и никогда ни при каких обстоятельствах не говорить о ней. Одним словом, больных учат убегать от смерти и прятаться от нее всеми возможными способами. Это напоминает комедию. Близкие «успокаивают» умирающего, притворяясь, что не видят приближения его смерти, и умирающий отвечает им тем же. Никто не решается заговорить о смерти. Каждый прячет свою голову от страха и волнения.

Эта великая свобода пугает большинство людей, и поэтому они могут передать друг другу только страх. Они верят, что жизнь – это что-то отличное от смерти и противоположное ей. Поэтому они не замечают смерть и не принимают ее каждый день, что помогло бы им познать свободу.

Я часто замечаю (не просто верю), что все люди обладают просветом в своей личности, в своем эго, или «я», – и через этот просвет виден Бог, пребывающий внутри; это наше понимание истины, это место, где мы все свободны. Когда вы входите в эту истину и предлагаете другим любовь (безусловную любовь), люди ослабляют свою хватку и отпускают.

Лишь немногие из тех, с кем я работаю, могут на вербальном уровне ответить на вопрос об умирании (каким бы насущным он ни был). Если им сказать, что так оно и есть, что нужно просто присутствовать, отпускать, сливаться с Иисусом или уходить в Него, они только смутятся или начнут интеллектуальную дискуссию. Каким-то образом вы должны выйти с ними в пространство, называемое любовью, открытостью, свободой, Богом. Пригласите их туда самим своим пребыванием в этом пространстве, своей открытой жизнью в любви, видением и принятием совершенства каждого человека (а не осуждением его мелодрамы). Только откройте руки, откройте сердце и ждите. Часто я просто сижу у чьей-то кровати. Я жду, я открыта, я принимаю все. Откройтесь для этого бытия, откройтесь для Бога, который через меня поет для Своего младенца, который присутствует в моем желании помочь, сделать все, что нужно, в этом состоянии «Да». И я слушаю, прислушиваюсь в сердце ко всему, что Бог шепчет в это мгновение, в это время, в этом существе, в этом переживании.

Каждый раз, когда я смотрю на смерть, это совершенно новое переживание. Я не знаю о нем ничего. Я могу только оставаться открытой, и возможно, в этой открытости умирающему легче открыться самому, легче найти самый прямой путь к Богу. О, Смерть, ты великий учитель!

По большей части моя работа в больнице состоит в том, чтобы облегчать страдания. Даже те, кто приближаются к смерти, часто оказываются в ловушке страданий и изо всех сил борются с ними. Я каждый раз удивляюсь, когда вижу, как сильно простое участие помогает тем, кто просто переносит сильную физическую боль (скажем, на последних стадиях рака).

Был старик, которого звали мистер Пайн и которого я любила, как родного. Он умирал от рака, и я тогда была его сиделкой. Время от времени у него начинала нарастать боль в правой части спины, и тогда он пилюля за пилюлей начинал глотать таблетки, а когда это не помогало, он просил меня сделать ему массаж спины и пропеть для него Двадцать третий псалом, его любимый (песня, которая всегда превращала его в ребенка и помогала ему довериться Богу). Я говорю «массаж», но в действительности мое прикосновение пробуждало в нем свет, из которого он был сделан. И когда он понимал, что это и есть он сам (и сообщал мне об этом через руки), боль утихала, и устанавливался покой. Да, имело место что-то наподобие этого. Это просто случалось.

Можно рассказать вам несколько необычных историй? Вот, например, миссис Гудолл (Mrs Goodall) – Бог дал ей прекрасное имя для роли, которую она играла в этой жизни, – старая негритянка, умирающая от рака. Всю жизнь она трудилась во имя Бога. К ней постоянно приходили посетители, и все они уходили с чувством облегчения, вдохновленные и насыщенные этим сияющим светом. В течение месяцев она переносила сильную физическую боль, но все время излучала любовь. Стоило только поправить ей одеяло, как она тепло говорила вам: «Благодарю вас от всей души!» – словно вы подарили ей целый день жизни. Эта женщина была готова к смерти (как, впрочем, и к жизни – объемля их в одной открытости). Мы глубоко любили друг друга и имели возможность говорить о любви Бога (Христа) и немного о смерти. Когда приблизились ее последние минуты, малейшее движение заставляло ее испытывать сильнейшую боль. Меня послали, чтобы я сменила ей постели и одежду. Она, по-видимому, была в коме; глаза казались стеклянными. Но я вспомнила, как она сказала мне однажды: «Ты думаешь, что я лежу и сплю, но я лежу и молюсь за тебя». Я знаю, что можно находиться в таком осознании. Она была очень внимательной и присутствовала здесь и теперь, что бы ни делало ее тело.

Я легко приступила в выполнению своих обязанностей. Прикосновение бывает любовным, и тогда оно скорее лечит, нежели доставляет телу боль. И вот, предложив свои руки Богу и исполнившись Его любовью, я начала ухаживать за ее телом. Я видела, что передо мной на постели лежит тело Христа. Оно не было похоже на Христа, но напоминало мне Христа своими страданиями. Это тело было и является Христом. Я была ослеплена стеной света, которая исходила от нее-Него. В состоянии благоговения при виде Бога я перевязывала ей раны и пела для нее. Не знаю, какая это была песня, потому что она просто пелась из света. Думаю, что эта песня была о покое в Иисусе. Миссис Гудолл была слишком слаба, чтобы говорить, но она могла поднять одну руку и положить ее мне на плечо. Мое сердце истекало слезами от ощущения доброты этой женщины, которая, умирая, излучала любовь. В смерти так же, как и в жизни. Миссис Гудолл отошла в сиянии славы. И если ангелы вообще когда-дибо пели, они пели тогда, когда она отправлялась в дом своего Господа. Смерть для нее была любовным объятием Христа.

Миссис Тайлер не была готова. Да, у нее был рак, но ей нужно было еще несколько месяцев. Врач предложил операцию, чтобы удалить образовавшуюся пробку в толстой кишке. Тогда бы ее не вырывало после еды, и она могла бы испражняться в маленький мешочек, что было бы более удобно.

Я провела с ней немного времени. Достаточно для того, чтобы разделить любовь, но недостаточно для того, чтобы разделить пространство, называемое Богом. Она вернулась из операционной, и было ясно, что она умирает. Она лежала в агонии часами; каждый ее вздох был стоном. Ее боль прогнала всех из комнаты. Доктора и сестры не могли зайти к ней в комнату, поэтому я могла подолгу сидеть с ней сама. Я была открыта и ждала того, что должно было случиться. Но ничего не случалось. Только стоны. Я сидела, желая сделать что угодно, чтобы помочь ее душе освободиться. Но миссис Тайлер боролась со смертью. Я думала: «Что я здесь делаю? Какой смысл мне сидеть здесь с женщиной, которая умирает в агонии? Я не знаю». Что же, не-знание – мое обычное состояние, поэтому я продолжала сидеть. Она боролась, и я чувствовала ее борьбу. Я ушла от нее обеспокоенной, мое тело было наполнено ее стенающей агонией.

Понимание пришло только на следующий день. Я пришла к другу, чтобы поговорить о борьбе, которую я чувствовала в своем теле, и положила голову ему на колени. Я не чувствовала различия между миссис Тайлер и собой. Ее тело, мое тело было одним и тем же. Мое тело начало стонать так же, как и ее, и стонало оно нашими общими стонами, пока не наступила ясность. Ясность пришла точно так же, как иногда видишь птичку, которая садится на ветку у окна и начинает петь. Она поет хвалу Господу. Жизнь птички, песня птички – все это утверждение совершенства Бога. И жизнь миссис Тайлер, ее смертельная агония были песней во славу Бога. Это была совершенная песня, совершенное утверждение Бога. Стоны были родовыми муками, и рожала она свою душу, которая должна была выйти из тела, и поэтому ее смертельная агония напоминала родовые муки. Я не могла этого видеть, потому что мне хотелось прекратить то, что я называла борьбой.