Стихотворения - Левитанский Юрий Давыдович - Страница 7

7

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

СОН О РОЯЛЕ

Я видел сон — как бы оканчивализ ночи в утро перелет.Мой легкий сон крылом покачивал,как реактивный самолет.Он путал карты, перемешивал,но, их мешая вразнобой,реальности не перевешивал,а дополнял ее собой.В конце концов, с чертами вымысласмешав реальности черты,передо мной внезапно выросломерцанье этой черноты.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.Рояль был старый, фирмы Беккера,и клавишей его грядаказалась тонкой кромкой берега,а дальше — черная вода.А берег был забытым кладбищем,как бы окраиной его,и там была под каждым клавишеммогила звука одного.Они давно уже не помнили,что были плотью и душойкакой-то праздничной симфонии,какой-то музыки большой.Они лежали здесь, покойники,отвоевавшие свое,ее солдаты и полковники,и даже маршалы ее.И лишь иной, сожженный заживо,еще с трудом припоминалее последнее адажио,ее трагический финал.Но вот, едва лишь тризну справивший,еще не веря в свой закат,опять рукой коснулся клавишейее безумный музыкант.И поддаваясь искушению,они построились в полки,опять послушные движениюего играющей руки.Забыв, что были уже трупами,под сенью нотного листаони за флейтами и трубамипривычно заняли места.Была безоблачной прелюдия.Сперва трубы гремела медь.Потом пошли греметь орудия,пошли орудия греметь.Потом пошли шеренги ротные,шеренги плотные взводов,линейки взламывая нотные,как проволоку в пять рядов.Потом прорыв они расширили,и пел торжественно металл.Но кое-где уже фальшивили,и кто-то в такт не попадал.Уже все чаще они падали.Уже на всю вторую частьраспространился запах падали,из первой части просочась.И сладко пахло шерстью жженною,когда, тревогой охватив,сквозь часть последнюю, мажорную,пошел трагический мотив.Мотив предчувствия, предвестиятого, что двигалось сюда,как тема смерти и возмездияи тема Страшного суда.Кончалась музыка и корчилась,в конце едва уже звеня.И вскоре там, где она кончилась,лежала черная земля.И я не знал ее названия —что за земля, что за страна.То, может быть, была Германия,а может быть, и не она.Как бы чертеж земли, погубленнойкакой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.И я, в отчаянье поверженный,с тоской и ужасом следилза тем, как музыкант помешанныйопять к роялю подходил.

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е.Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

КИНЕМАТОГРАФ

Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.А потом в стене внезапно загорается окно.Возникает звук рояля. Начинается кино.И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!Этот луч, прямой и резкий, эта света полосазаставляет меня плакать и смеяться два часа,быть участником событий, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Кем написан был сценарий? Что за странный фантазерэтот равно гениальный и безумный режиссер?Как свободно он монтирует различные кускиликованья и отчаянья, веселья и тоски!Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —будь то комик или трагик, будь то шут или король.О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицомв этой драме, где всего-то меж началом и концомдва часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Я не сразу замечаю, как проигрываешь тыот нехватки ярких красок, от невольной немоты.Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня спервавыразительностью жестов, заменяющих слова.И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —по щекам их белым-белым слезы черные текут.Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.Слишком черное от крови на руке твоей пятно…Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!А потом придут оттенки, а потом полутона,то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.А потом и эта зрелость тоже станет в некий часдетством, первыми шагами тех, что будут после насжить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готовзанимать любое место в тесноте твоих рядов.Но в великой этой драме я со всеми наравнетоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.Даже если где-то с краю перед камерой стою,даже тем, что не играю, я играю роль свою.И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,как сплетается с другими эта тоненькая нить,где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,потому что в этой драме, будь ты шут или король,дважды роли не играют, только раз играют роль.И над собственною ролью плачу я и хохочу.То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!