Три дня в Карликании - Левшин Владимир Артурович - Страница 20

– И всё-таки, дорогой мсье Ферма, то, что сделано вами, отнять у вас нельзя.

Ферма загадочно улыбнулся и сказал:

– При всём при том я доставил людям массу неприятностей.

– Приятно, должно быть, доставить хоть одну такую «неприятность» человечеству! – заметил Ньютон.

– Никто бы из нас от этого не отказался, – добавил Лейбниц.

– Что же это за неприятность? – полюбопытствовал Сева.

– Мсье Ферма, – ответил Ньютон, – говорит о теореме, которую открыл и которую никто вот уже триста лет не может доказать.

– Её так и называют: великая теорема Ферма! – добавил Лейбниц.

– Зачем же так громко? Я никогда не называл её великой, – возразил Ферма. – Она пришла мне в голову, когда я читал превосходную древнегреческую «Арифметику» Диофанта. Очень простая теорема.

– Теорема-то простая, – сказал Лейбниц, – и всё-таки доказательства никто до сих пор не нашёл!

– Вы забываете, – заметил Ферма, – что для некоторых частных случаев кое-кому удалось найти доказательство.

– Я говорю о том, – ответил Лейбниц, – что нет ещё полного доказательства вашей теоремы.

– А сами вы её доказали? – спросил Сева у Ферма.

– Лучше не спрашивайте, милый друг, – грустно ответил учёный. – Я доказал её, но… Всё дело в этом маленьком «но». Я записал своё доказательство на полях книги Диофанта, и, подумайте только, этот листок оказался вырванным!

– Вот как нехорошо портить книжки! – с досадой заметил Ньютон.

– Но вы, наверное, помните своё доказательство? Скажите его мне на ушко, а я его потом опубликую, – предложил Сева.

Трое учёных покатились со смеху. Они долго не могли успокоиться.

– Мой дорогой Гаврош… Не знаю, как вас зовут по-настоящему, – обратился, наконец, Ферма к Севе. – Ведь прежде чем слушать доказательство, надо познакомиться с самой теоремой! Боюсь только, что это несколько преждевременно. Впрочем, если вам хочется, возьмите в библиотеке книжку и познакомьтесь с моей теоремой. Может быть, когда-нибудь я и раскрою вам эту тайну.

Учёные церемонно распрощались. И мы опять пошли вперёд.

К нам приближался человек с гордой осанкой, в завитом пудреном парике. Он вёл под руку старика в маленькой круглой шапочке.

– Михайло Ломоносов, помор Архангельской губернии, – представился он, подойдя к нам. – Счастлив видеть соотечественников, побывавших в превеликом царстве чисел. Числа не только пользу, но и радость несут человеку. Много ли преуспели в арифметике? – спросил Михайло Васильевич у Севы.

– Не очень-то много, – вздохнул тот. – Арифметика – наука ой-ой-ой! Не больно даётся. Трудная наука!

– Небось, самому приходится ума-разума набираться, книжки штудировать?

– Да нет, – ответил Сева, – мы в школе учимся, у нас есть учитель.

– Ах, в школе? – удивился Ломоносов, – И всё-таки трудно? Ага, понимаю. Учиться охота, только времени нехватка. Я ведь тоже отцу помощником был: невод в море забрасывал, улов вытягивал. Тоже трудно учиться было. Да и денег на учение не было.

– Да нет же, Михайло Васильевич, – возразил Сева. – Какой там невод! Я дома вообще ничего не делаю, даже за хлебом не хожу. Да и обучение у нас бесплатное.

Ломоносов задумался.

– Чудно! – сказал он. – И работать не работаете, и учитесь бесплатно. И всё ещё трудно! А я – всё сам. Сам по книжке и грамоте, и арифметике учился, да и то, когда время оставалось. «Арифметика» Магницкого – прекрасная книжка! Девятнадцати лет в Москву отправился. Пешим, в лаптях, с мешком за спиной… Так в наше время крестьянину учение-то доставалось.

– И всё-таки в ваше время, – вмешалась Таня, – учиться легче было. Ведь вы только одной арифметикой и занимались!

– Это кто же вам сказал?! – возмутился Ломоносов. – В моё время молодые учёные чем только не интересовались! И физикой, и астрономией, и химией… Мой друг, петербургский академик Леонард Эйлер, подтвердит это.

Ломоносов подвёл к нам старика, стоявшего в стороне. Тот улыбнулся, глядя куда-то мимо неподвижными глазами. И мы поняли, что он слепой.

– Да, – сказал Эйлер. – Мы многим интересовались. Я, например, ещё у себя на родине, в Швейцарии, изучал медицину, потом физику…И только когда переехал в Россию, твёрдо посвятил себя математике. Впрочем, увлекался и астрономией, даже расчётами колонн. В жизни много неизведанного. Всё хочется узнать, всё раскрыть. А Михайло Васильевич вот ещё и стихи писал.

– «Открылась бездна, звёзд полна, звездам числа нет, бездне дна!» – продекламировал Олег.

– Приятно, что вы это помните, – сказал Ломоносов. – Кто сказал, что наука и поэзия – разные вещи? По-моему, чтобы быть хорошим математиком, надо быть в душе поэтом. Как вы думаете, Софья Васильевна? – обратился он к проходившей мимо молодой женщине.

– Вы, как всегда, правы, Михайло Васильевич, – ответила она. – Всю жизнь меня тянуло и к математике, и к литературе. Я писала научные трактаты, но это не мешало мне сочинять романы, драмы…

– Познакомьтесь, – обратился к нам Ломоносов. – Софья Васильевна Ковалевская, первая русская женщина-профессор. Расскажите, Софья Васильевна, с чего началось ваше увлечение математикой?

– Это очень смешно, – смутилась Ковалевская, – мне неловко рассказывать. Когда я была совсем маленькой, то – не помню почему – в моей детской стены вместо обоев были оклеены листами из какой-то книжки. Оказалось, это учебник высшей математики. Перед моими глазами всегда мелькали цифры, незнакомые знаки, формулы… И я, видя их ежедневно, так ими увлеклась, что решила посвятить себя математике. Так что я, можно сказать, обойный математик!

– Да, – сказал Ломоносов, – сейчас Софья Васильевна шутит. А сколько мучений пришлось ей когда-то вынести! Никто не признавал за женщиной права учиться, тем паче учить других!

– Однако, – добавила Софья Васильевна, – мужчинам тоже приходилось не сладко. Не правда ли, Николай Иванович? – обратилась она к худощавому человеку в форменном сюртуке.

Это был казанский математик Лобачевский.

– И не говорите! – махнул рукой Лобачевский. – Мне даже вспоминать не хочется нелепости, которые распространяли невежды по поводу моих сочинений. Меня считали сумасшедшим!

– Но теперь вы можете торжествовать, – сказал я. – Ваши труды всемирно известны!

Лобачевский только скромно улыбнулся.

К нам подошёл старик с большой седой бородой. Все стоявшие рядом почтительно поклонились ему.

– Пафнутий Львович Чебышёв, уроженец Калужской губернии, – представился он.

– Пафнутий Львович, – шепнул я ребятам, – в шестнадцать лет он уже был студентом университета, а в двадцать пять защитил диссертацию.

Чебышёв слегка поморщился. Он всё слышал и тотчас переменил разговор.

– Как прекрасно сшито ваше платье! – обратился он к Тане. – Я бы так, наверное, не сумел.

– Вы?! – удивилась Таня. – Разве вы портной?

– Конечно! – засмеялся Чебышёв. – Кройка одежды – моя основная профессия.

– Это не следует понимать буквально, – сказал человек, подошедший к нам вслед за Чебышёвым. – Разрешите представиться! Меня зовут Александр Михайлович Ляпунов. Пафнутия Львовича я знаю очень хорошо – он мой учитель. И учил он меня не портняжному делу, а математике.

– А кто сказал, что математик не может быть и портным? – запальчиво воскликнул Чебышёв.

– Открою вам секрет, – улыбнулся Ляпунов. – Профессор Чебышёв нашёл способ кроить одежду с помощью математических расчётов…

– Так портной я или не портной? – перебил Чебышёв.

– Уж конечно, портной, если не считать, что, кроме того, написали не один десяток математических работ, – лукаво согласился Ляпунов. – Кстати, успели вы в Карликании побывать на аллее Простых Чисел? – обратился он к нам. – Успели? Превосходно! Так вот, имейте в виду, что мой дорогой учитель самый почётный гость на этой аллее. Пафнутий Львович много способствовал тому, чтобы облегчить поиски простых чисел. И весьма в этом преуспел!

– Ну, как вам не стыдно! – взмолился Чебышёв. – Вы же мой ученик! Выходит, я учил вас петь дифирамбы. Что подумают обо мне мои юные соотечественники! Если им это интересно, они сами прочтут мои сочинения.