Причастие мёртвых - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 53

— Любишь, когда тебя бьют? — Мартин скопировал улыбку. Насколько получилось.

И с изумлением услышал в ответ:

— Не без того.

Вот теперь ему точно захотелось дать упыряке в лоб. Во-первых, чтоб не издевался, во-вторых, чтобы сделать ему приятное. Фигли, не трудно же!

— Я про Берану спросил, — напомнил Заноза раньше, чем он успел определиться, с какой руки бить, — можешь ты предположить, как она отреагирует на исчезновение этой дюжины? Сочтет себя виноватой? Решит, что никогда больше? Или наоборот, испугается так, что…  а вот, кстати — что? Она ва-банк пошла. Угробить двенадцать человек — это перебор, тем более нельзя делать это хоть с какой-то периодичностью. Так что повторения не будет, и по поводу Бераны можно не напрягаться.

— Ты сейчас с кем разговаривал? — бить его Мартин передумал, и снова стало интересно, — сам спросил, сам ответил. Спрашивал у меня, да? А отвечал? Тоже мне?

Заноза медленно кивнул.

— Как-то так… Тебя раздражает? Ладно, я знаю, всех раздражает. Дурная привычка. Я ее изживаю уже лет сто. Почти получилось. Но когда задумываюсь — упс.

— Меня не раздражает. Не раздражило. Пока. Если б мне пришлось отвечать, я не знал бы, что сказать. Я от Бераны никак не ждал, что она тебя почти убьет.

— Да хрен там! Если б у меня живая кровь была, если б не на Тарвуде, если б не перед рассветом… — Заноза фыркнул и тихо зашипел.

— Если б болт попал чуть ниже, — продолжил Мартин, то, о чем упырь вспоминать явно не собирался.

— Людям меня не убить! Все равно!

— Ну, да. Ты сам их убил. И мне очень интересно, как ты умудрился?

— Как-как? Двенадцать пуль.

— Не работает это на Тарвуде, — Мартин вздохнул, — не взрывается порох. И не только порох. Гранаты не рвутся. Взрывчатка тоже… в основном. Кроме той, которую делают тарвудские алхимики. Аналог пороха сделать пока не удалось. Над ним, скорее всего, никто и не работает, потому что про огнестрел никто не знает. Никто не знал, — уточнил он, — до нынешней ночи.

— Лэа поэтому так зла? — факту того, что он сделал нечто невозможное, Заноза не удивился ни на секунду, — теперь кто-то может задуматься об огнестрельном оружии, и попробовать создать его на Тарвуде? Но свидетелей не осталось. Даже трупов не осталось.

— Лэа об этом подумает потом. Уже, наверное, подумала. Наверняка. Но не сразу. Сразу она решила, что я, все-таки, притащил на остров что-то огнестрельное; решила, что мне плевать на безопасность Тарвуда; решила, что мне плевать на Тарвуд… — «и на нее», продолжил он уже не вслух, и не для Занозы.

Лэа ревновала его. Ревновала неожиданно, непредсказуемо и необъяснимо. Ревновала даже к Занозе...  Хотя Заноза ей самой нравился. Мысль о том, что Мартин мог подарить упырю что-то, угрожающее безопасности острова, означало одновременно и то, что Мартину нет дела до того, что важно для Лэа, и то, что Заноза ему важнее чем то, что для нее важно.

И, пожалуй, еще много разного. Такого, что самому Мартину не пришло бы в голову даже в бреду.

Лэа нельзя было не любить. Невозможно. Именно за это: за непредсказуемость, за непостижимость, за то, что в любой момент от нее можно было ожидать и поцелуя, и удара, и хорошо, если не того и другого вместе. Мартин, вроде бы, знал уже все возможные реакции на все возможные раздражители, он даже иногда угадывал, но по-прежнему не мог понять, что происходит у Лэа в голове. И это завораживало. Он верил, что останется завороженным навсегда. Потому что, если уж ты не смог узнать свою женщину за три года жизни с ней, значит, ты никогда ее не узнаешь.

Иногда Мартин сомневался в том, что это так уж хорошо. Но не сегодня. Кажется.

— Итак, дитя мое, ты хотела, чтобы Дораб со своими ребятами разделался с вампиром? Ты думала, что Дорабу это под силу? Девочка, ты погубила их, кто же теперь мне поможет?

— Я помогу, сеньора Шиаюн, — выдохнула Берана, всем сердцем желая, чтобы сеньора перестала горевать и печалиться, — я все сделаю! Вы же знаете, я все смогу!

Сеньора Шиаюн прятала лицо под маской, вырезанной из цельного рубина. Ее красота была смертельна и для женщин, и для мужчин. Ее красота сводила с ума. Но когда Берана видела эту маску, переливающуюся, мерцающую темным пламенем, танцующим в каждой грани, она думала, что маска сама по себе должна сводить с ума. Такая красивая! Наверняка, волшебная. Берана не простила бы, не будь маска заколдованной, не умей она еще что-нибудь, кроме как мерцать, и скрывать лицо сеньоры Шиаюн.

Зов привел ее в Северный Ларенхейд, едва рассвело. Но с постели поднял не Зов, а грохот отдаленной стрельбы. Двенадцать выстрелов, слившихся в один. Звук, невозможный на Тарвуде. Берана чуть было не решила, что это гроза, но нет, конечно, она не могла перепутать. Не могла обмануться.

А спустя каких-нибудь четверть часа она услышала Зов. Солнце вставало, спать бы еще да спать, но все равно же не спалось — какой тут сон, когда слышишь выстрелы там, где их нельзя услышать? Кроме того, Зову противиться нельзя. Можно не пойти — сеньора Шиаюн приглашает, а не тащит силой, — но отказ обижает ее. А обижать сеньору… эту сеньору, было себе дороже. Берана мало чего боялась, однако она помнила, как ее грызла совесть, когда, однажды, отговорившись делами в таверне — Мигель и Ана зашивались, оставить их было бы совсем некрасиво — она не пошла на Зов. Повторения не хотелось. Никогда больше не хотелось услышать укор в голосе сеньоры Шиаюн. Увидеть сожаление в ее золотых глазах.

Так что, едва услышав, что та хочет видеть ее, Берана опоясалась ремнем с ножнами, схватила сабо и, стараясь не шуметь, выбралась из окна на крышу пристройки. Зов пришел из Ларенхейда, оттуда же, где была стрельба, и сопоставить одно с другим смогла бы даже сеньора Лэа, у которой с головой ну очень трудно. Неужели стреляла сеньора Шиаюн?

Это была такая нелепая мысль, дурацкая. Но если с утра происходит что-то невозможное, то и продолжаться утро должно чем-нибудь невозможным.

Так и вышло. В смысле, утро продолжилось… чепухой, ужасной и нелепой. Сеньора Шиаюн, конечно же, ни в кого не стреляла, ее нежные, белые руки никогда не держали оружия. Но сеньора Шиаюн очень хотела, чтобы Берана поближе узнала того, кто стрелял. Вампира. Этого… вампира. И сеньора Шиаюн сказала, что он убил Дораба. И всех парней Дораба тоже. Двенадцать человек.

Берана слышала с утра двенадцать выстрелов.

По одной пуле на каждого из парней. Так просто.

А она спокойно спала. Знала про кровь, знала, что вампир будет слабым, и что он пойдет из «СиД» в таверну уже под утро, слишком занятый мыслями о солнце и слишком голодный, чтобы его нельзя было застать врасплох. Это у Дораба все должно было выйти просто. Арбалетный болт в сердце вампира, а дальше — добивать. Отрезать голову, сжечь тело, собрать пепел. С первого раза прямо в сердце, конечно, можно не попасть. Но парни должны были нашпиговать упыря болтами, как апельсиновый помандер гвоздикой[32]. Их же было двенадцать. Двенадцать!

Двенадцать выстрелов. Господи, спаси их души! Как бы они ни жили, Господи, они погибли, выполняя благое дело! Святая Тереза, помолись за них! И за свою Берану. Потому что сеньора Шиаюн хочет… отдать ее вампиру?

А сеньоре Шиаюн нельзя отказать.

— Но как мне… что мне сделать, чтобы он… понимаете, он уже укусил меня, — Берана передернула плечами, но чувствовала она не отвращение, чувствовала она тепло, и сладкие мурашки по коже. — Я ему больше не интересна.

— Почему ты так решила? — к облегчению Бераны в печальном голосе сеньоры Шиаюн послышался намек на улыбку.

— Потому что больше он не… да он, вообще, больше на меня не смотрел!

— А тебе хотелось бы, чтоб он смотрел на тебя?

— Нет! — она замотала головой, — нет-нет-нет! Я его ненавижу!

— Так сильно, что готова убить, — сеньора Шиаюн не спрашивала, она говорила о том, что они обе знали наверняка. — Ты можешь сделать лучше, девочка моя. Можешь победить его, а не убить. Хочешь?