Орел нападает - Скэрроу Саймон - Страница 49

Пробудился он внезапно и, распахнув глаза, с удивлением воззрился на пучок прошлогоднего лапника, свисавшего прямо над ним с потолка. Чуть позже пришло понимание, где он находится. Судя по пробивавшемуся сквозь щель в стене тусклому свету, приближались сумерки — по всему выходило, что он проспал чуть ли не целый день. Из угла доносился сухой треск. Повернувшись на звук, Макрон увидел Боадику, ломавшую хворост для очага. Будто не замечая, что на нее смотрят, девушка потянулась и подтащила к себе новую ветку. Снаружи не доносилось ни звука. Празутаг, похоже, еще не вернулся. Катон спал, похрапывая, с открытым ртом.

— Нам нужно поговорить, — произнес тихо Макрон.

Боадика, словно не расслышав его слов, продолжала ломать ветки и укладывать их вокруг кучки сухого папоротника, взятого с одной из лежанок.

— Боадика, я сказал, что нам нужно поговорить.

— Я слышала, — откликнулась она, не поворачиваясь. — Но о чем? Между нами все кончено.

— С каких это пор?

— Да с тех самых, как я обручилась с Празутагом. Мы с ним поженимся сразу по возвращении в Камулодунум.

Макрон сел на лежанке и свесил ноги.

— Поженитесь? С ним? Что за вздор? Еще месяца не прошло, как мы виделись в последний раз, и тогда ты даже смотреть на него не хотела. Во всяком случае, так тебя можно было понять. Что это за игра, женщина?

— Игра?

Боадика повторила это слово со слабой улыбкой, после чего повернула к нему опечаленное лицо.

— Знаешь, Макрон, мне уже больше не до игр. Они для меня закончились. Предполагается, что я взрослая женщина и должна вести себя соответственно. Так они мне сказали.

— Кто «они»?

— Мои родичи. После того как избили меня.

Она опустила глаза.

— Кажется, после нашей последней встречи на постоялом дворе терпение у них окончательно лопнуло. Когда я вернулась в дом своего дядюшки, там уже собралась вся семья. Откуда-то им все было известно. Дядя отволок меня на конюшню и выпорол плетью. Порол и кричал, что я бесстыжая тварь, что я позорю его, весь свой род и все свое племя. Я даже не представляла себе, как это больно, когда тебя бьют.

Макрона в его молодые годы тоже, бывало, нещадно лупили, а колотушки своего первого центуриона он помнил и по сей день, так что пережитый девушкой ужас не мог оставить его равнодушным. Движимый возмущением и всколыхнувшимся в нем состраданием, он встал и подсел к Боадике.

— Думала, он убьет меня, — прошептала она.

Макрон положил руку девушке на плечо, но в ответ на его сочувственный жест та вздрогнула и отстранилась.

— Не надо, Макрон. Ради всего святого, не прикасайся ко мне. Я этого не снесу.

Макрон похолодел от обиды, негодуя в первую очередь на себя и на то, что позволил этой девчонке полностью завладеть его сердцем. Можно представить, как хохотали бы за вином другие центурионы, стань им известно, что кто-то из них сохнет по туземной красотке. Спать с дикарками — это одно, но испытывать к ним какие-то там чувства — совсем другое. До недавнего времени он сам считал все амурные нежности «хреновой чепухой». Макрону вдруг вспомнилось, как он поучал Катона не церемониться «с этим бабьем», когда тот по уши втюрился в смазливую взбалмошную рабыню. В Лавинию. Но то была наивная, юношеская влюбленность, вполне естественная для человека, еще не столкнувшегося со всей неприглядностью многих сторон взрослой жизни. Но ему-то, Макрону, уже тридцать пять. Он на десять лет старше Боадики. Да, конечно, люди строят серьезные отношения и при большей разнице в возрасте, но обычно молва подвергает осмеянию и презрению идущих на это мужчин. А вот завести молоденькую милашку вроде бы даже почетно. Макрон поджал губы и покачал головой. Вот он и распускал хвост перед местной красавицей. Ему, видно, льстило, что та моложе его. А копнуть глубже, так он, Макрон, мало чем отличается от старых слюнявых развратников, денно и нощно слоняющихся возле Большого цирка[2] и тешащих с малолетками свою похоть. Эта мысль обожгла его стыдом, и он невольно поежился.

— Итак, они запретили тебе со мной видеться?

Боадика кивнула.

— И ты, значит, согласилась?

Она повернулась к нему с горестным выражением на лице.

— А что мне еще оставалось? Они сказали, что если поймают меня с римлянином, то опять изобьют. По мне, так уж лучше смерть, чем побои. Можешь не верить, но это действительно так.

Высказав наболевшее, девушка несколько успокоилась, ее взгляд смягчился.

— Прости, Макрон. Но я должна позаботиться о себе. О своем будущем.

— О твоем будущем? — презрительно скривился Макрон. — Ты имеешь в виду свой брак с Празутагом? Вот уж тут я действительно удивлен. Сама подумай, разве он тебе пара? Как вообще ты могла на это пойти? Я хочу сказать, он ведь совсем не подарок и не очень-то дружит с мозгами.

— Да, на первый взгляд это так. Но Празутаг очень практичен, и у него хорошие виды на будущее. Он икенский принц, у него есть свита, двор и большой дом в Камулодунуме. Соплеменники уважают его. К тому же сейчас он налаживает прочные и полезные отношения с Римом. Ведь если мы добьемся успеха, ваш генерал ему этого не забудет. И, надо думать, отыщет способ выразить свою благодарность.

— Я бы на это особых надежд не возлагал, — проворчал Макрон. Он хорошо знал, насколько короткой бывает память высоких персон, когда им надо «выразить свою благодарность». Способы-то у них под рукой, но, похоже, их не всегда легко «отыскать».

Боадика покосилась на него с любопытством, но, поскольку он не стал пояснять свою мысль, продолжила:

— Спасши знатную римлянку и детишек, Празутаг тут же прославится среди римлян. Он станет известен, как ни один бритт до него. Имя его будет знать каждый римский легионер. А если случится, что вы и впрямь завоюете остров, то уже одно это возвеличит и тех, кто вам в том помогал.

— И их женушек, разумеется?

— Да.

— Понимаю. Да, ты здорово изменилась за месяц. Я едва тебя узнаю.

Боадика, задетая его тоном, отвела глаза. Макрон нимало не сожалел о сказанном, но в то же время он не чувствовал к девушке неприязни и, уязвляя ее, никакого удовольствия не получал. Ему просто очень хотелось вновь пробудить в рассудительной и сразу от этого поскучневшей красавице тот искрометный задор и ту неуемную безоглядную живость, так удивлявшие и восхищавшие его.

— Неужели у тебя и вправду холодная кровь?

— Холодная кровь?

Казалось, сама эта мысль ее удивила.

— Нет, кровь у меня совсем не холодная. Ничуть. Просто такова жизнь. Обладай я, как вы, мужчины, достаточной силой, все вышло бы по-другому. Однако я слабая женщина, и мне остается лишь подчиниться выпавшей на мою долю участи, то есть помалкивать и делать, что говорят. Иного выбора у меня теперь нет.

Последовала пауза, прежде чем Макрон, набравшись смелости, брякнул:

— Но он был у тебя, этот выбор. Ты могла выбрать меня.

Боадика повернулась и уставилась на него:

— Ты что, серьезно?

— Даже более чем, — проворчал Макрон и с болью увидел, что она улыбается.

Но эта улыбка быстро погасла, и девушка отвела взгляд, покачав головой.

— Нет. Об этом не могло быть и речи.

— Почему?

— Я бы не выдержала такой жизни. Меня, во-первых, отвергло бы мое племя и… и потом, кто поручится, что я не наскучила бы тебе? Мне хорошо известен удел брошенных женщин, таскающихся за легионами и копающихся в помоях в ожидании, когда их приберут болезни или неуемное пьянство. Такой судьбы ты мне, что ли, желал бы?

— Разумеется, нет! Ничего похожего. Я бы заботился о тебе.

— Заботился? Прости, но это звучит как пустые слова. Ты бы, значит, заботился, а я бы всецело зависела от твоей милости. Оторванная от родного гнезда, одна в чужом мире! Нет уж, спасибо, мне тут все же привычней. Я, как-никак, дочь икенских земель. А ты римлянин. У тебя свои цели, свой путь, чем-то даже привлекательный и для других. У вас ведь иной размах, чем у нас. Вот почему я выучила латынь. Не скрою, мне нравятся ваши манеры. Скажу даже больше, мне нравится ощущать в себе Рим… Эй, ты о чем вдруг подумал? Я не сказала ничего непристойного.

2

Большой цирк, или Циркус Максимус — самый большой ипподром в Древнем Риме; вмещал до 250 тысяч зрителей. (Прим. ред.)