Орел нападает - Скэрроу Саймон - Страница 59

Катон подавил улыбку.

— Вообще-то я и стараюсь не выглядеть головорезом. Не нахожу в этом ничего привлекательного.

— Внешность — это еще не все, — хихикнула Боадика.

С этими словами она повернулась, посмотрела на спящего центуриона, и Катон вдруг увидел во взгляде девушки нежность, никак не вязавшуюся с холодком, возникшим в отношениях между ней и Макроном и вроде бы только крепнувшим все последние дни. Из чего следовало, что Боадика по-прежнему относилась к Макрону лучше, нежели полагала сама. Впрочем, Катона это совсем не касалось.

Юноша проглотил очередной кусок мяса и засунул остальное в заплечный мешок.

— Внешность обманчива, — согласился он. — Когда я впервые увидел тебя в Камулодунуме, мне и в голову не могло прийти, что тебе так пойдут плащ и кинжал.

— Я могла бы сказать то же самое о тебе.

— Не ты одна, — вспыхнул Катон, но тут же заулыбался. — Я потратил кучу времени и усилий, чтобы стать своим в легионе. Далось это трудно, хотя никто тут не виноват — ни я, ни другие солдаты. Сама посуди, каково было опытным зрелым бойцам видеть, что им в командиры суют семнадцатилетнего зеленого несмышленыша лишь потому, что его родитель служил в императорской канцелярии?

— Это правда? — уставилась на него Боадика.

— Да. А ты что себе думала? Я ведь явно еще не в том возрасте, чтобы меня продвигали наверх за годы участия в походах и битвах.

— Но ты хотел стать солдатом?

— Сначала нет, — смущенно ответил Катон. — Мальчиком я больше интересовался не оружием, а книгами. Мне хотелось стать книгочеем, а может быть, даже писателем.

— Писателем? А что делают эти писатели?

— Пишут. Истории, поэмы, пьесы. Уверен, у вас в Британии их тоже немало.

— Нет, — покачала головой Боадика. — В Британии нет ни писателей, ни книгочеев. То есть у нас имеются письмена, существующие с незапамятных пор, но в их тайну посвящены лишь немногие.

— Но если у вас нет книг, где же хранится ваша память о прошлом?

— Здесь, где же еще? — Девушка выразительно хлопнула себя по лбу. — Наши предания передаются от поколения к поколению из уст в уста.

— Мне кажется, это не самый надежный способ хранить какие-то важные сведения. Разве у каждого из рассказчиков не возникает искушения что-нибудь в них приукрасить?

— Ну и что в том плохого? Чем интересней рассказ, тем он лучше запоминается, тем сильнее берет за душу и захватывает людей. А стало быть, дает им пищу для размышлений. Разве в Риме это не так?

Прежде чем ответить, Катон помолчал, обдумывая услышанное.

— Не совсем так. Да, некоторые наши писатели тоже являются изрядными выдумщиками, но многие поэты и историки стремятся сообщать читателям именно то, что происходило на деле.

— Какая скука! — скорчила гримасу Боадика. — Но должны же у вас быть люди, умеющие занимательно что-либо пересказывать на манер наших бардов. Не может быть, чтобы их не имелось.

— Есть и такие, — признал Катон. — Но их не ценят столь высоко, как писателей. Они ведь лишь болтуны, пустозвоны.

— Лишь болтуны? — рассмеялась Боадика. — Вот уж правда, чудной вы народ. Чем они заняты, ваши писатели? Ну-ка, ответь мне. Чертят слова? Марают знаками свитки? А сказитель, конечно, если это хороший сказитель, творит волшебство, переносящее его слушателей в иные миры, куда он их приглашает. Разве все ваши книги способны на что-то такое?

— Иногда да, — промямлил Катон, ошеломленный ее горячностью и напором.

— Ладно, пусть так. Но ведь книги доступны одним только грамотеям. Сколько их наберется на тысячу римлян, не говоря уж о прочих народах? А слово сказителя доходит до каждого, кто не глух. Так что же лучше, звучно рассказанное предание или какая-то сухая запись? Подумай, Катон.

Катон нахмурился: разговор принимал странный оборот. Рассуждения собеседницы подкапывались под основу его убеждений, до сей поры совершенно незыблемых, не вызывавших в нем ни малейших сомнений. Разве не очевидно, что только книгам дано сберечь память о славных деяниях и свершениях любого разумного и уважающего себя народа, так как все в них запечатленное пройдет сквозь века и дойдет даже до отдаленных потомков в самом что ни на есть первозданном и нетронутом виде? Ладно, пусть оно так, однако и впрямь велика ли от этого польза великому множеству тупиц и невежд, не умеющих ни читать, ни писать? Таким ведь в империи просто нет счету. Они-то и пробавляются сказками о своем прошлом, забыв, что в них давно потеряны все концы и начала. То, что две столь разные традиции, как устная и письменная, могут сосуществовать в народном сознании параллельно, взаимно обогащая и дополняя одна другую, представлялось Катону немыслимым. Нет, только книги являются надежным источником знаний, только их чтение способствует умственному развитию и созреванию человека. А все легенды там и предания годятся единственно лишь на то, чтобы развлекать тупых олухов, сбивая их с истинного пути.

Последнее соображение заставило юношу призадуматься о Боадике, так как оно с ней не очень вязалось. Дикарка, столь пренебрежительно отзывавшаяся о книгах, явно гордилась своим народом, причем в ней также угадывалась некоторая образованность. Она смело мыслит, хорошо знает латынь…

— Боадика, как ты выучилась говорить по-латыни?

— А как, по-твоему, учат чужие наречия? Зубрежка, общение. Так вот и нахваталась.

— Но почему латынь?

— Я и греческий немного знаю.

Брови Катона полезли на лоб. Для девушки из дикого племени, всего лишь недавно соприкоснувшегося с цивилизованным миром, это было уже чересчур. Его охватило любопытство.

— А кто надоумил тебя учить эти языки?

— Мой отец. Он еще многие годы назад, когда наши берега только-только начали посещать купцы вашего мира, уразумел, что старый уклад доживает последние дни. Так и случилось, что греческий и латынь вошли в мою жизнь прямо с детства. Отец нисколько не сомневался, что однажды Рим не устоит перед искушением завладеть островом бриттов. А при новом порядке знание языка воинов, марширующих под орлами, несомненно, сулило ряд выгод. Правда, себя он считал слишком старым, чтобы постигать тонкости чужой речи, так что роль толмача в переговорах с купцами отведена была мне.

— А кто учил тебя?

— Один старый раб. Мой отец вывез его с континента. Раньше он был воспитателем сыновей прокуратора Нарбонны, но, когда те выросли, нужда в нем отпала, и его решили продать. Представляю, каково было бедняге после долгих лет жизни в богатом римском доме оказаться в нашем селении. Так или иначе, мой отец обращался с ним строго, а раб в свою очередь отыгрывался на мне. Поэтому к тому времени, когда наставник помер, я уже знала и греческий, и латынь достаточно хорошо, чтобы соответствовать целям родителя. И разумеется, вашим.

— Нашим?

— Ну, римским. Похоже, все икенские мудрецы полагают, что наш народ должен идти рука об руку с Римом и помогать ему вразумлять племена, предпочитающие противиться легионам.

От Катона не укрылась нотка возмущения в ее словах. Он потянулся к дровам и подбросил в костер одно маленькое поленце. Сухое дерево занялось мигом, с шипением, с треском, и в багровых отблесках пламени черты дикарки вдруг показались ему пугающе-притягательными, хотя до сих пор юноша с этой точки зрения не смотрел на нее, так как тосковал по Лавинии, а Боадику воспринимал лишь как подружку Макрона. Но сейчас украдкой брошенный взгляд внезапно пробудил в нем всплеск такого влечения, что Катон изумился и тут же укорил себя за него. Ну, можно ли так распускаться? Во-первых, это глупо, а во-вторых, несвоевременно. Не хватает еще, чтобы Празутаг что-нибудь заподозрил и приревновал его к своей будущей женушке. Нет, с Катона довольно и той неприятной истории. В кабаке, на задворках Камулодунума. Боадика — та женщина, которую лучше оставить в покое.

— Я так понимаю, ты не одобряешь политику старейшин вашего племени? — деревянным голосом спросил он.

— Я наслышана о том, как склонны обходиться римляне со своими союзниками, — промолвила Боадика, оторвав взгляд от костра. — Сдается мне, наши старейшины недооценивают серьезность происходящего. Вступить в сделку с Римом — это ведь совсем не то, что заключить договор с соседним племенем или торговое соглашение с греческими купцами. Тут их ждут сюрпризы.