В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 27

27

3.

…я помню эти волосы и плечи… Я знаю все, отныне все иначе. Я тенью стал, а сумрачные речи отныне стихнут, тишина их спрячет. …я вывел бы тебя на свет из ночи — был краток путь, но жизнь еще короче и не ценнее греческого плача… 1996, май

К Овидию

Овидий, я как ты, но чуточку сложней судьба моя. Твоя и горше и страшней. Волнения твои мне с детских лет знакомы. Мой горловой Урал едва ль похож на Томы[27], но местность такова, что чувства таковы: я в Риме не бывал и город свой, увы, не видел. Только смерть покажет мне дорогу. Я мальчиком больным шептал на ухо Богу: «Не знаю где, и как, и кем покинут я, кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…» А нынче что скажу? И звери привыкают. Жаль только, ласточки до нас не долетают. 1996, май

Робинзон

Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма. В провинции моей зима, зима, зима. И хлопья снежные как мотыльки летают, покуда братья их лежат и умирают — коль жизни их сложить, получатся века. Но разве смерть сия достойна мотылька? В провинции моей они огня искали… Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли последней степени безумья и тепла, чтоб черным пеплом стать душа моя могла. Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне. Я мальчиком читал рассказ о робинзоне: на острове одном, друзья, он жил один. Свидетель бурь морских, бежавший их глубин, он жил, он строил дом, налаживал хозяйство, тем самым побеждал судьбы своей коварство. Но все же, думал я, ведь робинзон умрет, и обветшает дом, и разбредется скот — как, право, жутко жить без друга и без бога. И страшно было мне, что мысль моя жестока, но все-таки, друзья, всем сердцем я желал, чтоб судно новое у тех погибло скал. 1996, май

Иванов

Весеннее солнце расплавило снег. Шагает по черной земле человек. Зовут человека Иван Иванов — идет и мурлыкает песню без слов. …Когда бы я был Ивановым, дружок, я был бы силен и бессмертен, как Бог, и, песню без слов напевая, ходил по пеплу, по праху, по грядкам могил… 1996, май

Золотые сапожки

Я умру в старом парке на холодном ветру. Милый друг, я умру у разрушенной арки. Чтобы ангелу было через что прилететь. Листьев рваную медь оборвать белокрыло. Говорю, улыбаясь: «На холодном ветру…» Чтоб услышать к утру, как стучат, удаляясь по осенней дорожке, где лежат облачка, два родных каблучка, золотые сапожки. 1996, май

Вот черное

Мне город этот до безумья мил — я в нем себя простил и полюбил тебя. Всю ночь гуляли, а под утро настал туман. Я так хотел обнять тебя, но словно рук не мог поднять. И право же, их не было как будто. Как будто эти улицы, мосты вдруг растворились. Город, я, и ты перемешались, стали паром, паром. Вот вместо слов взлетают облака из уст моих. И речь моя легка, наполнена то счастьем, то кошмаром. …Вот розовое — я тебя хочу, вот голубое — видишь, я лечу. Вот синее — летим со мною вместе скорей, туда, где нету никого. Ну, разве кроме счастья самого, рассчитанного, скажем, лет на двести. …Вот розовое — я тебя люблю, вот голубое — я тебя молю, люби меня, пусть это мука, мука… Вот черное и черное опять — нет, я не знаю, что хотел сказать. Но все ж не оставляй меня, подруга. 1996, май

«Нет, главное, пожалуй, не воспеть…»

Нет, главное, пожалуй, не воспеть, но главное, ни словом не обидеть — и ласточку над городом увидеть, и бабочку в руках своих согреть. О, сколь лет я жил — не замечал ни веточек, ни листьев, ни травинок. Я, сам с собой вступивший в поединок, сам пред собою был и слаб и мал. И на исходе сумрачного дня я говорю вам, реки, травы, птицы: я в мир пришел, чтоб навсегда проститься. И мнится, вы прощаете меня. 1996, май

«…в эти руки бы надежный автомат…»

…в эти руки бы надежный автомат, в эту глотку бы спиртяги с матюком. Боже правый, почему я не солдат, с желтой пчелкой, легкой пулей не знаком? Представляю, как жужжала бы она, как летела бы навылет через грудь. Как бы плакала великая страна, — провожала сквозь себя в последний путь. Ну какую должен песню я сложить, чтобы ты меня однажды отпустил просто гибнуть до последнего и жить — от стихов твоих, от звезд твоих, могил? 1996, май