В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 30

30

Бал «Трибунал»

…В баре «Трибунал», в окруженьи швали, я тебе кричал о своей печали. …А тебя грузин пригласил на танец — я сидел один, как христопродавец. Как в предсмертный час, музыка гремела, оглушала нас, лязгала и пела: «Чтобы избежать скуки или смерти, надо танцевать на печальной тверди в баре «Трибунал», в окруженьи швали…» Ребра бы сломал, только нас разняли. 1996

Осенью в старом парке

Осенью в старом парке листик прижат к плечу. Ах, за Твои подарки я еще заплачу. Это такая малость — пятнышко на душе. Летом еще казалось, что заплатил уже. Облачко на дорожке, пар от сырой земли. Кожаные сапожки в синий туман ушли. Долго стучал — как сердце — крошечный каблучок. Стоит лишь оглядеться, видишь, как одинок. И остается росчерк веточки на ветру — я этот мелкий почерк в жизни не разберу. 1996

«Так просидишь у вас весь вечер…»

Так просидишь у вас весь вечер, а за окошко глянешь — ночь. Ну что ж, друзья мои, до встречи, пора идти отсюда прочь. И два часа пешком до центра. И выключены фонари. А нет с собою документа, так хоть ты что им говори. …Но с кем бы я ни повстречался, какая бы со мной беда, я не кричал и не стучался в чужие двери никогда. Зачем, сказали б, смерть принес ты, накапал кровью на ковры… И надо мной мерцали звезды, летели годы и миры. 1996

«Утро, и город мой спит…»

Утро, и город мой спит. Счастья и гордости полон, нищий на свалке стоит — глаз не отводит, глядит на пустячок, что нашел он. Эдак посмотрит и так — старый и жалкий до боли. Милый какой-то пустяк. Странный какой-то пустяк. Баночка, скляночка, что ли. Жаль ему баночки, жаль. Что ж ей на свалке пылиться. Это ведь тоже деталь жизни — ах, скляночки жаль, может, на что и сгодится. Что если вот через миг наши исчезнут могилы, божий разгладится лик? Значит, пристроил, старик? Где-то приладил, мой милый… 1996

Новый год

Жена заснула, сын заснул — в квартире сумрачней и тише. Я остаюсь с собой наедине. Вхожу на кухню и сажусь на стул. В окошке звезды, облака и крыши. Я расползаюсь тенью по стене. Закуриваю, наливаю чай. Все хорошо, и слава богу… Вот-вот раскрою певчий рот. А впрочем, муза, не серчай: я музыку включу и понемногу сойду на нет, как этот год. Включаю тихо, чтоб не разбудить. Скрипит игла, царапая пластинку. И кажется, отчетливее скрип, чем музыка, которой надо жить. И в полусне я вижу половинку сна: это музыка и скрип. Жена как будто подошла в одной рубашке, топоток сынули откуда-то совсем издалека. И вот уже стоят передо мной. Любимые, я думал, вы уснули. В окошке звезды, крыши, облака. 1996

«Через парк по ночам я один возвращался домой…»

Через парк по ночам я один возвращался домой — если б все описать, что дорогой случалось со мной — скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов. Сколько раз меня били подонки, ломали менты — вырывался от них, матерился, ломился в кусты. И от злости дрожал. И жена меня не узнавала в этом виде. Ругалась, смеялась, но все же, заметь, соглашалась со мною, пока не усну, посидеть. Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые. Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы… И вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог: «Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок». 1996

«Не потому ли Бога проглядели…»

Не потому ли Бога проглядели, что не узрели Бога, между нами? И право, никого Он в самом деле не вылечил, не накормил хлебами. Какой-нибудь безумец и бродяга — до пят свисала рваная дерюга, качалось солнце, мутное как брага, и не было ни ангела ни друга. А если и была какая сила, ее изнанка — горечь и бессилье от знанья, что конец всего — могила. Не для того ли Бога и убили, чтобы вина одних была громадна, а правота других была огромна. …Подайте сотню нищему, и ладно, и даже двести, если вам угодно. 1996