В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 37

37

«Молодость, свет над башкою, случайные встречи…»

Молодость, свет над башкою, случайные встречи. Слушает море под вечер горячие речи, чайка кричит и качается белый корабль — этого вечера будет особенно жаль. Купим пиджак белоснежный и белые брюки, как в кинофильме, вразвалку подвалим к подруге, та поразмыслит немного, но вскоре решит: в августе этом пусть, ладно уж, будет бандит. Все же какое прекрасное позднее лето. О удивление: как, у вас нет пистолета? Два мотылька прилетают на розовый свет спички, лицо озаряющей. Кажется, нет. Спичка плывет, с лица исчезает истома. Нет, вы не поняли, есть пистолет, только дома. Что ж вы не взяли? И черное море в ответ гордо волнуется: есть у него пистолет! Есть пистолет, черный браунинг в черном мазуте. Браунинг? Врете! Пойдемте и не протестуйте, в небе огромном зажглась сто вторая звезда. Любите, Боря, поэзию? Кажется, да. 1997

Памяти поэта

В помещении — слева и справа, сзади, спереди — тысячи глаз смотрят пристально так и лукаво: как он, право, споткнется сейчас! А споткнувшись, он станет таким же как и мы, нехорошим таким, был высоким, а станет чуть ниже, и его мы охотно простим. Но когда, и споткнувшись, он все же будет нас избегать, вот тогда… Вышел в улицу: Господи Боже, никого, ничего, никогда. Только тусклые звезды мерцают, только яркие звезды горят: никогда никого не прощают, никому ничего не простят! 1997

«Водой из реки, что разбита на сто ручьев…»

Водой из реки, что разбита на сто ручьев, в горах умылся, осталось в руках золото, и пошел, и была сосна по пояс, начиналась весна, солнце грело, облака летели над головой дурака, подснежник цвел — верный знак не прилечь, так хоть сбавить шаг, посмотреть на небо, взглянуть вокруг, но не сбавил шаг, так и ушел сам-друг, далеко ушел, далеко, машинально ладони вытерев о. Никто не ждал его нигде. …Только золото в голубой воде, да подснежник с облаком — одного цвета синего — будут ждать его… 1997

«Родился б в солнечном 20-м…»

Родился б в солнечном 20-м, писал бы бойкие стишки о том, как расщепляют атом в лабораторьях мужики. Скуластый, розовый, поджарый всех школ почетный пионер, из всех пожарников, пожарник, шахтер и милиционер меж статуй в скверике с блокнотом и карандашиком стоял, весь мир разыгрывал по нотам, простым прохожим улыбал. А не подходит к слову слово, ну что же, так тому и быть — пойти помучить Гумилева и Пастернака затравить. 1997

«В простой потёртой гимнастёрке…»

В простой потёртой гимнастёрке идёт по улице солдат. Вослед солдату из-за шторки в окошко девушка глядит. …Я многого не видел в жизни. Но не кому-нибудь назло я не служил своей отчизне, а просто мне не повезло. Меня не били по печёнкам, не просыпался я в поту. И не ждала меня девчонка, Учащаяся ПТУ. И вообще меня не ждали, поскольку я не уезжал. Решал двойные интегралы и вычислял факториал. Глядел в окно на снег и лужи, опять на лужи и на снег. И никому я не был нужен, презренный штатский человек. Но если подойдут с вопросом: «Где ты служил?» Скажу: «Сынок! Морфлот. Сопляк, я был матросом». И мне поверят, видит Бог. 1997

«…В аллее городского сада…»

…В аллее городского сада сказала, бантик теребя: «Я не люблю тебя, когда ты такой, Борис». А я тебя — увы, увы — люблю, любую. Целую ручку на ветру. Сорвал фиалку голубую, поскольку завтра я умру. 1997

«В белом поле был пепельный бал…»

«В белом поле был пепельный бал…»[33] — вслух читал, у гостей напиваясь, перед сном как молитву шептал, а теперь и не вспомнить, признаюсь. Над великой рекой постою, где алеет закат, догорая. Вы вошли слишком просто в мою жизнь — играючи и умирая. Навязали свои дневники, письма, комплексы, ветви сирени. За моею спиной у реки вы толпитесь, печальные тени. Уходите, вы слышите гул — вроде грохота, грома, раската. Может быть, и меня полоснул тонким лезвием лучик заката. Не один ещё юный кретин вам доверит грошовое горе. Вот и всё, я побуду один, Александр, Иннокентий, Георгий[34]. 1997