В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 42

42

«Почти случайно пьесу Вашу…»

К А.П.

Почти случайно пьесу Вашу, вернувшись с минеральных вод, прочел и вспомнил встречу нашу в столице позапрошлый год. …На легкой бричке — по казенным — я из Казани прилетел усталым, нищим и влюбленным в поэмы Александра Л. Звучит ли ныне эта лира, умолк ли сей печальный глас? От «Гезиода и Омира»[49] готов заплакать хоть сейчас. Иль это Батюшков? Но к делу! нас познакомил Александр… Простите, с рифмою заело: тетраэдр… Гектор… автокар! Да, точно Барюшков! Он, к слову, поручик тоже. Что потом? Зашли к жиду Золотареву, дурным затарились вином. Пошли гулять на всю округу, к цыганам ездили гурьбой. Неделю ехал через Лугу в село Бобрищево, домой. Лесочек, поле, шито-крыто, мила соседка, глуп сосед. А Вас спросить позвольте: мы-то стрелялись, что ли? Или нет? 1997

«Положив на плечи автоматы…»

Положив на плечи автоматы, мимо той, которая рыдала, уходили тихие солдаты прямо в небо с громкого вокзала. Развевались лозунги и флаги, тяжело гудели паровозы. Слезы будут только на бумаге, в небе нету слез и слова «слезы». Сколько нынче в улицах Свердловска голых тополей, испепеленных И летит из каждого киоска песенка о мальчиках влюбленных. Потому что нет на свете горя, никого до смерти не убили. Синий вечер, розовое море, белые штаны, автомобили. 1997

«В номере гостиничном, скрипучем…»

В номере гостиничном, скрипучем, грешный лоб ладонью подперев, прочитай стихи о самом лучшем, всех на свете бардов перепев. Чтобы молодящиеся Гали, позабыв ежеминутный хлам, горничные за стеной рыдали, растирали краску по щекам. О России, о любви, о чести, и долой — в чужие города. Если жизнь всего лишь форма лести, больше хамства: «Водки, господа!» Чтоб она трещала и ломалась, и прощалась с ней душа жива. В небесах музы ка сочинялась вечная — на смертные слова. 1997

«Ночь. Каптерка. Домино…»

Ночь. Каптерка. Домино. Из второго цеха — гости. День рождения у Кости И кончается вино: ты сегодня младший, брат, три литрухи и — назад. И бегу, забыв весь свет, на меня одна надежда. В солидоле спецодежда. Мне почти семнадцать лет. И обратно — по грязи, с водкою из магази… Что такое? Боже мой! Два мента торчат у «скорой». Это шкафчик, о который били Костю головой? Раз, два, три, четыре, пять Все — в машину, вашу мать. Зимний вечер. После дня трудового над могилой, впечатляюще унылой почему-то плачу я: ну, прощай, Салимов К. У. Снег ложится на башку. 1997

«Серж эмигрировать мечтал…»

Серж эмигрировать мечтал, но вдруг менту по фейсу дал и сдал дела прокуратуре, Боб умер, скурвился Вадим, и я теперь совсем один как чмо последнее в натуре. Едва живу, едва дышу, что сочиню — не запишу, на целый день включаю Баха, летит за окнами листва едва-едва, едва-едва, и перед смертью нету страха. О где же вы, те времена, когда я пьян был без вина и из общаговского мрака, отвесив стражнику поклон, отчаливал, как Аполлон, обвешан музами с химфака. Я останавливал такси — куда угодно, но вези. Одной рукой, к примеру, Иру обняв, другою обнимал, к примеру, Олю и взлетал над всею чепухою мира. 1997

Леонтьеву

«…Всё на главу мою…»

А. П.[50]

Сашка, пьяница, поэт, ни поэму, ни сонет, ни обычный ворох од не найдешь ты в сем конверте. Друг мой, занят я. И вот чем. Уж думал, дело к смерти, да-с, короче, твой Борис было уж совсем раскис, размышляя на предмет подземелья, неба, морга. Вдруг, поверишь ли, поэт, появляется танцорка. Звать Наташей. Тренер по аэробике — и по, доложу тебе, и но, и лицом мила, как будто. Хоть снимай порнокино на площадке Голливуда. Так что, Сашка, будь здоров. Извини, что нет стихов, — скверной прозою пишу, что едва ль заборной краше. С музой больше не грешу, я грешу с моей Наташей. 1997