В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 54

54

Стихи уклониста Б. Рыжего

…поехал бы в Питер…

О.Д.[58]

Когда бы заложить в ломбард рубин заката, всю бирюзу небес, все золото берез — в два счета подкупить свиней с военкомата, порядком забуреть, расслабиться всерьез. Податься в Петербург, где, загуляв с кентами, вдруг взять себя в кулак и, резко бросив пить, березы выкупить, с закатом, с облаками, сдружиться с музами, поэму сочинить. 1998

Из фотоальбома

Тайга — по центру, Кама — с краю, с другого края, пьяный в дым, с разбитой хар6ей, у сарая стою с Григорием Данским. Под цифрой 98 слова: деревня Сартасы. Мы много пили в эту осень «Агдама», света и росы. Убита пятая бутылка. Роится над башками гнус. Заброшенная лесопилка. Почти что новый «Беларусь». А ну, давай-ка, ай-люли, в кабину лезь и не юли, рули вдоль склона неуклонно, до неба синего рули. Затарахтел. Зафыркал смрадно. Фонтаном грязь из-под колес. И так вольготно и отрадно, что деться некуда от слез. Как будто кончено сраженье, и мы, прожженные, летим, прорвавшись через окруженье, к своим. Авария. Башка разбита. Но фотографию найду и повторяю, как молитву, такую вот белиберду: Душа моя, огнем и дымом, путем небесно-голубым, любимая, лети к любимым своим. 1998

«Мой герой ускользает во тьму…»

Мой герой ускользает во тьму. Вслед за ним устремляются трое. Я придумал его, потому что поэту не в кайф без героя. Я его сочинил от уста — лости, что ли, еще от желанья быть услышанным, что ли, чита — телю в кайф, грехам в оправданье. Он бездельничал, «Русскую» пил, Он шмонался по паркам туманным. Я за чтением зренье садил да коверкал язык иностранным. Мне бы как-нибудь дошкандыбать до посмертной серебряной ренты, а ему, дармоеду, плевать на аплодисменты. Это — бей его, ребя! Душа без посредников сможет отныне кое с кем объясниться в пустыне лишь посредством карандаша. Воротник поднимаю пальто, закурив предварительно: время твое вышло. Мочи его, ребя, он — никто. Синий луч с зеленцой по краям преломляют кирпичные стены. Слышу рев милицейской сирены, нарезая по пустырям. 1998

«Я пройду, как по Дублину Джойс…»

Я пройду, как по Дублину Джойс, сквозь косые дожди проливные приблатненного города, сквозь все его тараканьи пивные. — Чего было, того уже нет, и поэтому очень печально, — написал бы наивный поэт, у меня получилось случайно. Подвозили наркотик к пяти, а потом до утра танцевали, и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»[59] неотложку в ночи вызывали. А теперь кто дантист, кто говно и владелец нескромного клуба. Идиоты. А мне все равно. Обнимаю, целую вас в губы. Да, иду, как по Дублину Джойс, дым табачный вдыхая до боли. Here I am not loved for my voice, I am loved for my existence only.* 1998

«Что махновцы — вошли красиво…»

Что махновцы — вошли красиво в незатейливый город N. По трактирам хлебали пиво да актерок несли со сцен. Чем оправдывалось все это? Тем оправдывалось, что есть за душой полтора сонета, сумасшедшинка, искра, спесь. Обыватели, эпигоны, марш в унылые конуры! Пластилиновые погоны, револьверы из фанеры. Вы, любители истуканов, прячьтесь дома по вечерам. Мы гуляем, палим с наганов да по газовым фонарям. Чем оправдывается это? Тем, что завтра на смертный бой выйдем трезвые до рассвета, не вернется никто домой. Други-недруги. Шило-мыло. Расплескался по ветру флаг. А всегда только так и было. И вовеки пребудет так. Вы — стоящие на балконе жизни — умники, дураки. Мы — восхода на алом фоне исчезающие полки. 1998