В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 62

62

«Мы собрали все детали…»

Мы собрали все детали механизма: тук-тук-тук. Но печали, но печали не убавилось, мой друг. Преуспели, песню спели: та-ра-ра и ла-ла-ла. А на деле, а на деле те же грустные дела. Так же недруги крепчают. Так же ангелы молчат. Так же други умирают, щеки Ирочки горчат. 1999

«На окошке на фоне заката…»

На окошке на фоне заката, дрянь какая-то желтым цвела. В общежитии Жиркомбината некто Н., кроме прочих, жила. И в легчайшем подпитье являясь, я ей всякие розы дарил. Раздеваясь, но не разуваясь, несмешно о смешном говорил. Трепетала надменная бровка, матерок с алой губки слетал. Говорить мне об этом неловко, но я точно стихи ей читал. Я читал ей о жизни поэта, четко к смерти поэта клоня. И за это, за это, за это эта Н. целовала меня. Целовала меня и любила, разливала по кружкам вино. О печальном смешно говорила. Михалкова ценила кино. Выходил я один на дорогу, чуть шатаясь, мотор тормозил. Мимо кладбища, цирка, острога вез меня молчаливый дебил. И грустил я, спросив сигарету, что, какая б любовь ни была, я однажды сюда не приеду. А она меня очень ждала. 1999

«Не то чтобы втайне, но как-то…»

Не то чтобы втайне, но как-то не очень открыто любил, а зря, вероятно, поскольку и мелочи не позабыл. Штрихи, отступленья, детали и, кажется, помню число, и как полыхали рябины, когда нас туда занесло. На эту фанерную дачу, где пили, приемник включив. И втайне я плачу и плачу под этот дурацкий мотив. 1999

«Поздно, поздно! Вот — по небу прожектора…»

Поздно, поздно! Вот — по небу прожектора загуляли, гуляет народ. Это в клубе ночном, это фишка, играю Словно год 43-й идет. Будто я от тебя под бомбежкой пойду — снег с землею взлетят позади, и, убитый, я в серую грязь упаду… Ты меня разбуди, разбуди. 1999

«Не во гневе, а так, между прочим…»

Не во гневе, а так, между прочим созерцавший средь белого дня, когда в ватниках трое рабочих подмолотами били меня. И тогда не исполнивший в сквере, где искал я забвенья в вине, чтобы эти милиционеры стали не наяву, а во сне — Это ладно, всё это детали, одного не прощу тебе, ты, бля, молчал, когда девки бросали и когда умирали цветы, не мешающий спиться, разбиться, с голым торсом спуститься во мрак, подвернувшийся под руку птица, не хранитель мой ангел, а так. Наблюдаешь за мною с сомненьем, ходишь рядом, урчишь у плеча, клюв повесив, по лужам осенним одинокие крылья влача. 1999

«Мальчик-еврей принимает из книжек на веру…»

Л. Тиновской[66]

Мальчик-еврей принимает из книжек на веру гостеприимство и русской души широту, видит березы с осинами, ходит по скверу и христианства на сердце лелеет мечту. Следуя заданной логике, к буйству и пьянству твердой рукою себя приучает, и тут: видит березу с осиной в осеннем убранстве, делает песню, и русские люди поют. Что же касается мальчика, он исчезает. А относительно пения — песня легко то форму города некоего принимает, то повисает над городом, как облако. 1999

«В сырой наркологической тюрьме…»

В сырой наркологической тюрьме, куда меня за глюки упекли, мимо ребят, столпившихся во тьме, дерюгу на каталке провезли два ангела — Серега и Андрей, — не оглянувшись, типа все в делах, в задроченных, но белых оперениях со штемпелями на крылах. Из-под дерюги — пара белых ног, и синим-синим надпись на одной была: как мало пройдено дорог… И только шрам кислотный на другой ноге — все в непонятках, как всегда: что на второй написано ноге? В окне горела синяя звезда, в печальном зарешеченном окне. Стоял вопрос, как говорят, ребром и заострялся пару-тройку раз. Единственный один на весь дурдом я знал на память продолженья фраз, но я молчал, скрывался и таил, и осторожно на сердце берег — что человек на небо уносил и вообще — что значит человек. 1999