В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 68

68

«Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне…»

Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне, что Вы, я, увы люблю прелестницу Ирину, а Вы, увы, не таковы. Ты полагаешь, Гриня, ты мой друг единственный? Мечты. Леонтьев, Дормозов и Лузин — вот, Гриня, все мои кенты. Леонтьев — гений и поэт, и Дормозов, базару нет, поэт, а Лузин — абсолютный на РТИ авторитет. 1999

«В феврале на Гран-канале…»

В феврале на Гран-канале в ночь тринадцатого дня на венцьанском карнавале вы станцуете для меня. Я в России, я в тревоге за столом пишу слова: не-устали-ль-ваши-ноги — не-кружится-ль-голова? Предвкушаю ваши слезы в робких ямочках у рта: вы в России, где морозы, ночь, не видно ни черта. Вы на Родине, в печали. Это, деточка, фигня — вы на этом карнавале потанцуйте для меня. 1999

«Герасима Петровича рука не дрогнула…»

Герасима Петровича рука не дрогнула. Воспоминанье номер один: из лужи вытащил щенка — он был живой, а дома помер. И все. И я его похоронил. И всё. Но для чего, не понимаю, зачем ребятам говорил, что скоро всех собакой покусаю, что пес взрослеет, воет по ночам, а по утрам ругаются соседи? Потом я долго жил на этом свете и огорчался или огорчал, и стал большой. До сей поры, однако, не постоянно, граждане, а вдруг, сжав кулаки в карманах брюк, боюсь вопроса: где твоя собака? 1992, 1999

«Первый снег, очень белый и липкий…»

Первый снег, очень белый и липкий, и откуда-то издалека: наши лица, на лицах улыбки, мы построили снеговика. Может только, наверно, искусство о таких безмятежностях врать, там какое-то странное чувство начинало веселью мешать. Там какое-то странное чувство улыбаться мешало, а вот: чувство смерти, чтоб ей было пусто. Хули лыбишься, старая ждет! 1999

«Тонкой дымя папироской…»

Тонкой дымя папироской, где-то без малого час Яков Петрович Полонский пишет стихи про Кавказ. Господи, только не сразу финку мне всаживай в грудь. Дай дотянуть до «Кавказу»[75]. Дай сочинить что-нибудь. Раз, и дурное забыто. Два, и уже не стучат в гулком ущелье копыта, кони по небу летят. Доброе — как на ладони. Свет на висках седока. Тонкие черные кони в синие прут облака. 1999

«Тушь, губная помада…»

Тушь, губная помада на столе у окна, что забыла когда-то, исчезая, одна. Ты забыла, забыла на окне у стола, ты меня разлюбила, ты навеки ушла. Но с похмелья сознанье я теряю когда, в голубое сиянье ты приходишь сюда. И прохладна ладошка у меня на губах, и деревья к окошку подступают в слезах. И с тоскою во взоре ты глядишь на меня, шепчешь: «Боренька, Боря!» И целуешь меня. 1999

«Померкли очи голубые…»

Померкли очи голубые, Погасли черные глаза — Стареют школьницы былые, Беседки, парки, небеса. Исчезли фартучки, манжеты, А с ними весь ажурный мир. И той скамейки в парке нету, Где было вырезано «Б. Р.». Я сиживал на той скамейке, Когда уроки пропускал. Я для одной за три копейки Любовь и солнце покупал. Я говорил ей небылицы: Умрем, и все начнется вновь. И вновь на свете повторится Скамейка, счастье и любовь. Исчезло все, что было мило, Что только-только началось, — Любовь и солнце — мимо, мимо Скамейки в парке пронеслось. Осталась глупая досада — И тихо злит меня опять Не то, что говорить не надо, А то, что нечего сказать. Былая школьница, по плану — У нас развод, да будет так. Прости былому хулигану — что там? — поэзию и мрак. Я не настолько верю в слово, Чтобы, как в юности, тогда, Сказать, что все начнется снова. Ведь не начнется никогда. 1999