В кварталах дальних и печальных - Рыжий Борис Борисович - Страница 72

72

«Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»

Рубашка в клеточку, в полоску брючки — со смертью-одноклассницей под ручку по улице иду, целуясь на ходу. Гремят КАМАЗы и дымят заводы. Локальный Стикс колышет нечистоты. Акации цветут. Кораблики плывут. Я раздаю прохожим сигареты и улыбаюсь, и даю советы, и прикурить даю. У бездны на краю твой белый бант плывет на синем фоне. И сушится на каждом на балконе то майка, то пальто, то неизвестно что. Папаша твой зовет тебя, подруга, грозит тебе и матерится, сука, гребаный пидарас, в окно увидев нас. Прости-прощай. Когда ударят трубы, и старый боров выдохнет сквозь зубы за именем моим зеленоватый дым, подкравшись со спины, двумя руками закрыв глаза мои под облаками, дыханье затая, спроси меня: кто я? И будет музыка, и грянут трубы, и первый снег мои засыплет губы и мертвые цветы. — Мой ангел, это ты. 2000

«Не надо ничего, оставьте стол и дом…»

Не надо ничего, оставьте стол и дом и осенью, того, рябину за окном. Не надо ни хрена — рябину у окна оставьте, ну и на столе стакан вина. Не надо ни хера, помимо сигарет, и чтоб включал с утра Вертинского сосед. Пускай о розах, бля, он мямлит из стены — я прост, как три рубля, вы лучше, вы сложны. Но, право, стол и дом, рябину, боль в плече, и память о былом, и вообще, вобще. 2000

«Я по листьям сухим не бродил…»

Я по листьям сухим не бродил с сыном за руку, за облаками, обретая покой, не следил, не аллеями шел, а дворами. Только в песнях страдал и любил. И права, вероятно, Ирина — чьи-то книги читал, много пил и не видел неделями сына. Так какого же черта даны мне неведомой щедрой рукою с облаками летящими сны, с детским смехом, с опавшей листвою. 2000

«Сесть на корточки возле двери в коридоре…»

Сесть на корточки возле двери в коридоре и башку обхватить: выход или не выход уехать на море, на работу забить? Ведь когда-то спасало: над синей волною зеленела луна. И, на голову выше, стояла с тобою, и стройна, и умна. Пограничники с вышки своей направляли, суки, прожектора и чужую любовь, гогоча, освещали. Эта песня стара. Это — «море волнуется — раз», в коридоре самым пасмурным днем то ли счастье свое полюби, то ли горе, и вставай, и пойдем. В магазине прикупим консервов и хлеба и бутылку вина. Не спасет тебя больше ни звездное небо, ни морская волна. 2000

«На теплотрассе выросли цветы…»

На теплотрассе выросли цветы. Калеки, нищие, собаки и коты на теплотрассе возлежат, а мимо идет поэт. Кто, если не секрет? Кто, как не я! И синий облак дыма летит за мной. Апрель. Рассвет. 2000

«Если в прошлое, лучше трамваем…»

Если в прошлое, лучше трамваем со звоночком, поддатым соседом, грязным школьником, тетей с приветом, чтоб листва тополиная следом. Через пять или шесть остановок въедем в восьмидесятые годы: слева — фабрики, справа — заводы, не тушуйся, закуривай, что ты. Что ты мямлишь скептически, типа это все из набоковской прозы, — он барчук, мы с тобою отбросы. Улыбнись, на лице твоем слезы. Это наша с тобой остановка: там — плакаты, а там — транспаранты, небо синее, красные банты, чьи-то похороны, музыканты. Подыграй на зубах этим дядям и отчаль под красивые звуки: куртка кожаная, руки в брюки, да по улочке вечной разлуки. Да по улице вечной печали в дом родимый, сливаясь с закатом, одиночеством, сном, листопадом, возвращайся убитым солдатом. 2000

«Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом…»

Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом, а небо голубое. Как запросто родиться человеком, особенно собою. Он выставлял в окошко радиолу, и музыка играла. Он выходил во двор по пояс голый и начинал сначала. о том, о сем, об Ивделе, Тагиле[76], он отвечал за слово, и закурить давал, его любили, и пела Пугачева. Про розы, розы, розы, розы, розы. Не пожимай плечами, а оглянись и улыбнись сквозь слезы: нас смерти обучали в пустом дворе под вопли радиолы И этой сложной теме верны, мы до сих пор, сбежав из школы, в тени стоим там, тени. 2000