Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Афанасьев Вячеслав Николаевич - Страница 25

25

БОРИС БОГАТКОВ

Борис Андреевич Богатков родился в 2 октября 1922 года в селе Балахте Красноярского края в семье учителей. С 10 лет (после смерти матери), воспитывался у тётки в Новосибирске. С детских лет увлекался поэзией и рисованием. В семнадцать лет Богатков за поэму «Дума о Красном флаге» получил грамоту на Всесоюзном смотре детского литературного творчества. В 1940 году, после окончания десятилетки, он приехал в Москву. Работал проходчиком на строительстве метрополитена и учился в Литературном институте.

С сентября 1941 года Богатков в действующей армии. После тяжелого ранения и контузии в 1942 году он был демобилизован и в течении нескольких месяцев работал в новосибирских «Окнах ТАСС», сотрудничал на радио и в газете «Красноармейская звезда». В декабре 1942 года Богаткову удалось добиться возвращения на фронт. Он был зачислен в Сибирскую добровольческую дивизию командиром взвода автоматчиков.

Гвардии старший сержант Богатков погиб 11 августа 1943 года во время атаки на Гнездиловских высотах (Смоленское направление). Он посмертно награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Имя Богаткова навечно занесено в списки дивизии. Его именем названа также одна из улиц Новосибирска.

36. Совершеннолетие

С завистью большой и затаённой На отца смотрел я потому, Что наган тяжёлый, воронёный Партия доверила ему. Вечерами зимними, при лампе, Он рассказывал, как их отряд Атакующей кулацкой банде Указал штыками путь назад; Как в сугробы падали, бандиты, Чёрной кровью прожигая снег, Как взвивался пулями пробитый Красный флаг над сотней человек; Как партийцы шли вперёд бесстрашно Сквозь свинец и ветер, потом Зло скрестили в схватке рукопашной Взгляд со взглядом, штык с чужим штыком… Наизусть я знал рассказ подробный. Всё же каждый вечер мне опять Вдруг казались неправдоподобны Стулья, шкаф, и лампа, и кровать. Все они куда-то исчезали. Завывала в комнате пурга, И передо мною проплывали Тучи дыма, флаги и снега… Вспоминаю с гордостью теперь я Про рассказы своего отца. Самому мне Родина доверит Славное оружие бойца. Встану я, решительный и зоркий, На родном советском рубеже С кимовским значком на гимнастёрке, С лёгкою винтовкою в руке. И откуда б враг ни появился — С суши, с моря или с вышины, — Будут счастья нашего границы От него везде защищены. Наши танки ринутся рядами, Эскадрильи небо истемнят, Грозными спокойными штыками Мы врагу укажем путь назад. 3 октября 1940. Ногинск {36}

37. Сквозь ливень

Мелькнули молнии несколько раз. Все настойчивей грома удары Повторяют прохожим приказ: «Освободить тротуары!» Старушечка, опуская веки, Походкой дрожащей Через улицу спешит к аптеке. Вошел гражданин в магазин ближайший. И вот уж, побитый каплями первыми, Красный флаг, что спокойно висел, Вдруг, как что-то живое, с нервами, Весь рванулся навстречу грозе. С шумом на город, притихший, серый, Дробясь об асфальт, уходя в песок, Дождевые прозрачные стрелы Густо льются наискосок. В футболке, к телу прильнувшей компрессом, В брюках блестящих, потяжелевших Шагаю ливню наперерез я, Почти спокоен, уверен, насмешлив. Лучше так вот шагать всю жизнь, Чем, грозу переждя, Вслед за теми послушно плестись, Кто прячется от дождя. 1940. Ногинск {37}

38. Ответ

Граф Бенкендорф, усилить не желая Неловким словом государев гнев, Под округленным взором Николая Стоял, в молчании оцепенев. Был царский лик от раздраженья серым, Тряслась, как студень, полная щека: «Нет, он не смеет зваться офицером Лейб-гвардии гусарского полка». Он вольнодумство прививал солдатам… И государь добавил про себя: «Как те, что бунтовали в двадцать пятом, В конце второй недели декабря». Царю вдруг показалось — в вечер мглистый Вновь в Петербурге за Россию-мать Бокалы подымают декабристы, Чтоб утром сабли за нее поднять. Царь обратился к графу: «Ваша светлость, Заслуживает Лермонтов того, Чтоб Мы за вольнодумство и за дерзость В Сибирь навечно выслали его…» Граф осторожно подсказал решенье: «А на Кавказ не лучше ль бунтаря?..» И государь, поразмышляв мгновенье, Надменно ухмыльнулся, говоря: «Возможно, горцы этого корнета Убьют иль в плен он сдастся, оплошав. Что ж, значит, такова судьба поэта, А мы судьбе мешать не будем, граф!..» О высылке их автора условясь, Стихи небрежно поднял Бенкендорф И, иронически повысив голос, Прочел царю последнюю из строф. Тот слушал, милостиво улыбаясь, Качая головою в такт, но вдруг Нахмурился, смятенье скрыть стараясь, А граф бумагу выпустил из рук. Они себя почувствовали, словно Им в лица, зная смертный свой удел, Поэт, не разжимая губ бескровных, С презрением и гневом посмотрел. Как бы в ответ их гнусному условью, Звучал конец, взволнован и суров: «И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь…» 1941. Москва — Вешняки {38}