И вблизи и вдали - Городницкий Александр Моисеевич - Страница 108

К своим публичным выступлениям, которых было немало, Давид Самойлов почти всегда готовился тщательно, продумывая их композицию до деталей. У него был на редкость обаятельный голос и такая же завораживающая манера читать стихи - очень мягкая и ненавязчивая. В отличие от многих московских поэтов, превращающих чтение стихов в эстрадный номер или выступление на митинге, размахивающих руками и жестикулирующих, каким-то особым образом вскрикивающих вдруг в процессе чтения своих стихов, чтение Дезика начисто было лишено какой бы то ни было внешней аффектации. Стихи его были настолько насыщены и естественны, что совершенно не требовали никаких звуковых или лирических дополнений при чтении. Голос его - казалось бы, негромкий - с удивительной точностью передавал все оттенки и полутона звучащей строки. Послушайте его стереодиски - и вы сами немедленно убедитесь в этом.

В последние годы на своих авторских вечерах в Москве, Ленинграде и Таллинне, где у Самойлова сложилась своя многолетняя аудитория, он, как правило, выступал не один, а с кем-нибудь из своих друзей-актеров, которые читали его стихи. Обычно это были Михаил Козаков, Рафаэль Клейнер, Яков Смоленский, Зиновий Гердт, Лилия Толмачева. Все они актеры и чтецы самого высокого класса, глубоко любившие Дезика и его стихи и вкладывавшие в чтение их весь свой талант. Чтение их, само по себе неплохое, звучавшее, как правило, в первом отделении каждого вечера, – ни в какое сравнение, конечно, не шло с чтением самого автора во втором отделении, несмотря на то, что в последнее время Дезик забывая строчки, и тут же весь зал принимался хором их подсказывать, снимал и надевал очки при чтении и держался без всякого сценического напряжения. "Играть" на сцене его даже остросюжетные поэмы было совершенно не нужно. Так, однажды, читая его поэму "Сон о Ганнибале", один из актеров решил почему-то разыграть на сцене роли ее персонажей и стал усиленной мимикой изображать то девицу Моор, то лихого Норцова, что вызвало в зале усмешки и внесло элемент балагана, но нарушило грустный и меланхолический гармонический строй звучащей поэмы, которая была совсем не смешной. Рафаэль Клейнер, много лет работавший с Дезиком, который был режиссером многих его поэтических моноспектаклей (по стихам поэтов, погибших на полях Отечественной войны - "Строки, пробитые пулей", по Алексею Константиновичу Толстому и т. д.), читая стихи Самойлова, всячески смирял свой громовой голос, стараясь передать мягкость дезиковых интонаций.

Так же нелегко было переложить стихи Самойлова на музыку. Я как помню, как нелепо и чужеродно к стихам звучал в сопровождении фортепьяно уж не помню кем написанный романс на стихи "Я - маленький, горло в ангине…", да еще и с вокальной сопрановой колоратурой. Всякая внешняя патетика и напыщенность не уживались с органическим строем этих стихов. Мне кажется, что только Сергею Никитину и Виктору Берковскому, талантливым композиторам-самоучкам с прекрасным поэтическим слухом, удавалось найти правильную интонацию музыкальной аранжировки его стихов. Это относится к песням Сергея Никитина "Триптих о царе Иване", Виктора Берковского - "Сороковые-роковые" и многим другим. Однажды Сергей Никитин спел мне только что написанную им на стихи Самойлова новую песню "Давай поедем в город". Мелодия песни, показавшаяся оригинальной и точной, мне понравилась, о чем я Сергею тут же и сказал, поздравив его с тем, что ему удалось придумать такую хорошую мелодию. "Да я вовсе и не придумывал ее, — ответил он, — она уже была в стихах. Просто я ее оттуда извлек и подчеркнул".

Сам же Самойлов песен, как правило, не писал (не считая, конечно, работы с театрами, в результате которой, в частности, появилась ставшая народной и безымянной и уже упомянутая песня "Ах, поле, поле, поле" или песен для "хора терских казаков" в годы, когда его не печатали). К авторской песне относился довольно равнодушно, хотя любил, конечно, Окуджаву, Высоцкого и Кима, которому незадолго до смерти написал предисловие для книжки. Помню, как в семьдесят седьмом году я присутствовал на творческом вечере Самойлова на телевидении в Останкине, где он читал стихи и отвечал на многочисленные вопросы. В ответ на вопрос о поэтической ценности авторской песни он сказал: "Настоящая поэзия не нуждается в гитарной подпорке". Я, конечно, остался при своем мнении, но именно стихи Давида Самойлова, одинаково хорошо воспринимающиеся на слух и при чтении с листа, могут служить примером такой поэтической самодостаточности.

Еще с фронтовых и даже довоенных ИФЛИйских лет Самойлов любил застолье и был изрядным сердцеедом. Невысокого роста, подвижный и порывистый в молодости, как Пушкин, с завораживающе красивыми и живыми глазами, на сердца всех женщин действовал он безотказно, что создавало порой то драматические, то комические ситуации. Со скромной гордостью записал он в шуточном сборнике "В кругу себя": "Меня любили дочери пяти генералов, двух маршалов и одного генералиссимуса". "И это был не Чан Кай Ши", — заявил на одном из вечеров его друг Зиновий Гердт. Поэт Юрий Левитанский написал про его многочисленные увлечения:

"А эту Зину звали Анной - она была прекрасней всех". Сам Самойлов однажды жаловался мне, что Левитанский "начисто убил" его любимые стихи о Франце Шуберте, начальная строчка которых звучала так "Шуберт Франц не сочиняет - как поется, так поет". Остряк Левитанский заменил всего лишь одну букву в слове "поется", после чего Дезик навсегда вычеркнул эти стихи из своего концертного репертуара. "Все время боюсь прочесть не так", — объяснил он. Один из близких родственников Дезика, живший в незапамятные времена с ним вместе на даче в Мамонтовке, вспоминает, как однажды, в холодный зимний день, Дезик неожиданно появился на этой даче с дочерью "величайшего гения всех времен и народов" и заставил растерянного родственника немедленно убраться на холодный чердак. Однако совершенно неожиданно появилась вдруг жена поэта, и на холодном неотапливаемом чердаке пришлось довольно долго отсиживаться и самой дочери генералиссимуса, которую сердобольный родственник, когда Дезик вынужден бьы удалиться вместе с женой, долго отпаивал горячим чаем и провожал на электричку.

В ресторане ЦДЛ и в некоторых других ресторанах Дезик пользовался общей любовью (и, кажется, порой даже кредитом) всех официанток. Действительно, в шестидесятые годы он проводил там довольно много времени, и когда случались деньги, щедро поил всех окружающих. Он любил дружеские застолья, ставшие одной из главных составных частей его жизни. Главным здесь для него всегда была, конечно, не выпивка, а "роскошь человеческого общениия". Эту сторону своей жизни он прекрасно описал в автобиографической поэме "Юлий Кломпус", посвященной своему покойному другу. В этих знаменитых московских застольях обсуждались мировые проблемы, выявлялись новые мессии, читались новые стихи и поэмы. С одним из героев поэмы "Юлий Кломпус" произошла в то время в Коктебеле история, в поэме, правда, не отраженная. Он несколько раз подряд возвращался домой уже под утро и каждый раз объяснял жене, что был у Самойлова, где тот всю ночь читал ему новые главы из исторической драмы в стихах "Меншиков". В очередной раз, когда он, также вернувшись поздно ночью, стал раздеваться, чтобы лечь, жена заметила, что брюки на нем надеты задом наперед. "Извини, дорогая, — сказал он, оправдываясь, — драма была очень сильная".

И пил Дезик порой довольно много, однако в последние годы ему пришлось строго ограничивать себя из-за развившейся гипертонии, частичной потери зрения и болезней сердца. Тем не менее, он обладал редкой способностью продолжать писать после рюмки. В те времена, когда в Пярну еще существовали "Эйнелауды" с коньяком в разлив, он обычно, делая передышку, совершал прогулку к паре эйнелаудов и потом оживленный продолжал работать. Одно время в его рабочем кабинете в Пярну даже был оборудован настоящий бар с зеркалами и разнообразными напитками. Бар этот просуществовал недолго. "Понимаешь, — объяснил мне Дезик, — я как-то пришел домой с прогулки, сел около бара и стал методично пить все, что там было. На следующий день Галина Ивановна бар закрыла, и там теперь оборудовали аптеку".