И вблизи и вдали - Городницкий Александр Моисеевич - Страница 58

58

"Да нет, ты не о том думаешь, — облегчил мои мучительные экскурсы в недавнее прошлое секретарь, — я тебя конкретно спрашиваю". "О ком?" — с опаской спросил я. "Как о ком? О жене французского посла". Я облегченно вздохнул, хотя, как оказалось, радоваться было рано.

"Что вы, Борис Христофорович, — улыбнувшись, возразил я, — ну что может быть у простого советского человека с женой буржуазного посла?"

"Ты мне лапшу на уши не вешай, — строго обрезал меня секретарь, — и политграмоту мне не читай - я ее сам кому хочешь прочитаю. Ты мне прямо говори - да или нет!" "Да с чего вы взяли, что у меня с ней что-то было? — возмутился я. "Как это с чего? Если ничего не было, то почему ты такую песню написал?" "Да просто так, в шутку", — наивно пытался объяснить я. "Ну, уж нет. В шутку такое не пишут. Там такие есть слова, что явно с натуры написано. Так что не крути мне голову и признавайся. И имей в виду: если ты честно обо всем расскажешь, дальше меня это не пойдет, и характеристику я тебе подпишу, даю тебе честное слово. Потому что, раз ты сознался, значит ты перед нами полностью разоружился и тебе опять можно доверять". "Перед кем это - перед вами?" — не понял я. "Как это перед кем? Перед партией, конечно!" Тут я понял, что это говорится на полном серьезе, и не на шутку обеспокоился.

Последующие полчаса, не жалея сил, он пытался не мытьем, так катаньем вынуть из меня признание в любострастных действиях с женой французского посла. Я держался с мужеством обреченного. Собеседник мой измучил меня и изрядно измучился сам. Лоб у него взмок. Он снял пиджак и повесил его на спинку своего секретарского стула. "Ну, хорошо, — сказал он, — в конце концов есть и другая сторона вопроса. Я ведь не только партийный секретарь, но еще и мужчина. Мне просто интересно знать - правда ли, что у французских женщин все не так как у наших, а на порядок лучше? Да ты не сомневайся, я никому ничего не скажу!" Я уныло стоял на своем. "Послушай, — потеряв терпение, закричал он, — мало того, что я просто мужчина, — я еще и кавказец. А кавказец - это мужчина со знаком качества, понял? Да мне просто профессионально необходимо знать, правда ли, что во Франции женщины не такие как наши табуретки, ну?"  Я упорно молчал. "Ах так, — разъярился он, — убирайся отсюда. Ничего я тебе не подпишу!" Расстроенный, вышел я из партбюро и побрел по коридору. В конце коридора он неожиданно догнал меня, нагнулся к моему уху и прошептал: "Молодец, я бы тоже не сознался!" И подписал характеристику.

Что же касается Игоря Белоусова, то, несмотря на внешнюю мягкость характера и доброжелательность, порой он бывал непреклонен. Помню, в самом конце рейса, уже по пути домой, мы зашли в Гибралтар, бывший в то время портом беспошлинной торговли, где все участники рейса обычно "отоваривали" свою убогую валюту, выдаваемую формально для "культурного отдыха на берегу". Надо сказать, что нигде мне не было так стыдно за свою великую державу, как в жалких третьесортных лавчонках Гибралтара и Лас-Пальмаса, Сингапура и Токио, где пронырливые торговцы, по большей части индусы или поляки, ловко ориентируясь на советский спрос, держат специальные "русские" магазины, в которых по более дешевым ценам продают самую разнообразную третьесортицу - от джинсов из подгнившей ткани, зонтиков и презервативов до магнитофонов и видеосистем, через месяц или раньше выходящих из строя. Моряков и рыбаков наших это, однако, нисколько не волнует, так как все барахло приобретается здесь для немедленной перепродажи дома.

До сих пор помню чувство жгучего стыда, испытанного мною в Париже в каком-то "польском" магазине, куда нас привел гид, и где "золотые чемпионки" Олимпийских игр, на глазах у откровенно потешавшихся над ними продавцов, жадно вырывали друг у друга из рук какие-то нейлоновые шубы и более интимные предметы женского туалета. А похмельные оравы матерящихся рыбаков с продубленными соленым ветром лицами и алчными глазами, торопливо волокущие к причалу огромные узлы и свертки с коврами и пальто-болоньями! Игорь в такие лавочки, как правило, не ходил, несмотря на откровенное неудовольствие его жены, и приобретал в основном памятные раритеты - маски, раковины и другую местную экзотику.

На этот раз мы собрались пойти с ним на экскурсию в знаменитую карстовую пещеру Святого Михаила в Гибралтарской скале, где во время Второй мировой войны размещался британский госпиталь, а в последние годы, ввиду уникальной внутренней акустики, устроен всемирно известный филармонический зал. Игорь зашел за мной, и мы совсем уже было собрались идти, как вдруг ему на глаза попался листочек с двумя строфами песни "Донской монастырь". Я начал набрасывать ее накануне, но конец все никак не получался. "А где продолжение?" — спросил Игорь. "Да вот, вечером попробую что-нибудь придумать", — ответил я. "Зачем же вечером, лучше прямо сейчас", — с улыбкой заявил Игорь и с неожиданной для своего грузного тела быстротой выскочил из каюты. Не успел я опомниться, как в замочной скважине щелкнул ключ, запирающий дверь снаружи. "Ты что, с ума сошел? — возмутился я. — Время увольнения пропадает!" "А ты его зря и не трать! Садись и быстренько пиши. Как докончишь, сразу звонишь мне, и мы немедленно идем на берег". Ни брань, ни увещевания мои на него никакого действия не оказали. В увольнение, однако, хотелось, и я, скрепя сердце, сел за стол. Не знаю уж как по части художественного уровня, но во всяком случае формально, примерно через полчаса, песня была дописана, и Игорь, ознакомившись с текстом, милостиво взял меня на берег.

ДОНСКОЙ МОНАСТЫРЬ А в Донском монастыре - Зимнее убранство. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Взяв метели под уздцы, За стеной как близнецы Встали новостройки. Снятся графам их дворцы, А графиням - бубенцы Забубенной тройки. А в Донском монастыре - Время птичьих странствий. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Дремлют, шуму вопреки, — И близки и далеки От грачиных криков - Камергеры-старики, Кавалеры-моряки. И поэт Языков. Ах, усопший век баллад - Век гусарской чести! Дамы пиковые спят С Германками вместе. Под бессонною Москвой, Под зеленою травой Спит и нас не судит Век, что век закончил свой Без войны без мировой, Без вселенских сует. Листопад в монастыре. Вот и осень, — здравствуй. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Век двадцатый на дворе, Теплый дождик в сентябре, Лист летит в пространство. А в Донском монастыре Сладко спится на заре Русскому дворянству.

Во время этого захода в Гибралтар руководитель наших гравиметристов Владимир Александрович Тулин, в те поры еще изрядно выпивавший, за довольно немалые деньги купил в какой-то лавке древностей большой старинный и тяжелый двуручный рыцарский меч (как его уверил продавец - меч Дон-Кихота). Довольный и раскрасневшийся, он приволок его на судно, но Игорь тут же сильно охладил его восторги по поводу этой замечательной покупки, напомнив счастливому владельцу "меча Дон-Кихота", что ввоз холодного оружия в нашу страну таможенными властями категорически запрещен. "Да ты что, это же музейная вещь", — слабо сопротивлялся Тулин. "Ничего себе музейная, — смеялся Белоусов, — по башке стукнешь - и все. Холодное оружие это, вот что". На бедного Тулина было жалко смотреть. Вернуть меч обратно он, конечно, не мог. Поэтому, когда "Дмитрий Менделеев" подходил к родному Калининграду, он попытался спрятать его под диван в своей каюте. "Ну уж это последнее дело, — донимал его Игорь. — Первое, что делает любой таможенник, войдя в каюту, — он немедленно заглядывает под диван". Затравленный Тулин, цепляясь огромным мечом за комингсы и узкие ступеньки крутых трапов, потащил его прятать в свою гравиметрическую лабораторию, в один из длинных аппаратурных ящиков. "Молодец, это ты талантливо придумал, — похвалил его Игорь. — Это же намеренное укрытие контрабанды. Минимум пять лет без взаимности!" Убитый Тулин, гремя ржавым куском железа на все судно, обреченно поволок его обратно в каюту. Нет необходимости упоминать, что таможенники, озабоченные "товарными вещами", порнографией и "антисоветской" литературой, на злосчастный меч даже и не взглянули.