И вблизи и вдали - Городницкий Александр Моисеевич - Страница 67

67

Очень многие, часто совсем неожиданные люди помогали мне, никогда не спрашивая, что они прячут."

Отбыв срок наказания и вернувшись в Москву в 1984 году, Игорь Губерман пытался вновь заняться литературным трудом, писал сценарии научно-популярных фильмов, начал работу над книгой прозы о семье художника Бруни. Въезд в Москву для него был воспрещен, и он жил в Малоярославце, на "сто первом километре", по поводу чего написал "шуточные" стихи:

За городом такая красота! На воздухе я счастлив беспредельно: Сбылась моя давнишняя мечта, — Любить свою семью и жить отдельно.

Длилось это, однако, недолго. Время от времени ему неизменно ; напоминали, что он "под колпаком". А через три года его вызвали и объявили, что министерство внутренних дел приняло решение о его выезде. Вновь, уже в который раз, сработала тупая и неумолимая машина, выбрасывающая российских литераторов за рубеж. Уже перед своим отъездом, с надеждой и тревогой всматриваясь в завтрашний день нашей страны, он писал:

Погода наша хорошеет, Но мы с эпохой не в ладу - Привычка жить с петлей на шее Мешает жить с огнем в заду.

Наблюдая еще не оперившуюся, робкую, трудно рождающуюся нашу демократию, он посвятил ей напутственные слова:

Весело и отважно, Зла сокрушая рать, Рыцарю очень важно Шпоры не обосрать.

Не Астафьеву ли и Распутину адресуются его горькие стихи:

Любой большой писатель русский, Жалел сирот, больных и вдов, Слегка стыдясь, что это чувство Не исключает и жидов!

И уже не вызывают никакой улыбки его предотъездные стихи:

Не могу эту жизнь продолжать, А порвать с ней - мучительно сложно. Тяжелее всего уезжать Нам оттуда, где жить невозможно.

Теперь Игорь Губерман живет в Израиле. Живется ему там по-разному. В силу неистребимой непримиримости своего насмешливого характера он и там уже успел поссориться с всемогущими религиозными фанатиками, не позволяющими правоверным евреям ставить на один стол мясную и молочную еду, зачитав по иерусалимскому радио такие стихи:

Еврею нужна не простая квартира. Еврею нужна для житья непорочного Квартира, в которой два разных сортира - Один для мясного, другой для молочного.

Не без грусти написал он мне в одном из последних писем:

Варясь в густой еврейской каше, Я остаюсь угрюм и тих. Кругом кишат сплошные наши, Но мало подлинно своих.

Прочитав эти строки, я вдруг вспомнил, как в конце шестидесятых в моем родном Питере, где-то на Таврической улице около двенадцати ночи Игорь, выйдя вместе со мной из гостей, прыгал по тротуару на одной ноге, громко распевая песню:

Норильск не порт и не курорт - Это лагерь, стеной огороженный. Там бьют жидов у кромки льдов, А потом заедают мороженым.

Пение это внезапно было прервано милицейским свистом. Подошедший постовой потребовал от нас штраф за то, что мы нарушаем покой граждан после нуля часов, но услышав, что речь идет о жидах, сказал: "Ладно, пойте, только потихоньку". Наши лица он в темноте не разглядел.

В последние годы у Губермана за рубежом вышли три книги стихов и уже упомянутая книга "Прогулки вокруг барака", поражающая трагизмом своей жестокой документальности и неистребимым оптимизмом автора.

И все-таки лучшие его стихи остались на родине. Чаще всего как безымянный народный фольклор, без имени их автора. Грустные и смешные, добрые и непримиримые, полные горьких раздумий и жизнелюбия, они могут жить подлинной жизнью только внутри российской действительности, их породившей.

Летом 1973 года, в Коктебеле, мне довелось познакомиться с вдовой Максимилиана Волошина - Марией Степановной, незадолго до ее смерти. Мы с ней несколько раз поднимались на гору к могиле Волошина и она рассказывала еще не опубликованные в те годы истории о его не состоявшейся дуэли с Гумилевым, о письме, которое он написал во врангелевскую контрразведку, чтобы вызволить арестованного Мандельштама. По просьбе благоволившей ко мне Марии Степановны мне даже посчастливилось петь свои песни в высокой мастерской Волошина для небольшого круга пожилых людей, еще помнивших недолгий "серебряный век" российской поэзии.

Помнится, тем же летом поэт Юрий Ряшенцев познакомил меня с заместителем директора Центрального дома работников искусств Петром Семеновичем Фрединым, невысоким бодрым старичком с густым бобриком коротко стриженых седых волос и энергичной походкой. Выяснилось, что Петр Семенович, которому в то время исполнилось уже восемьдесят четыре года - личность в известной степени легендарная. Еще до революции он был одним из известнейших одесских шансонье, пел на свадьбе у Бени Крика ("Ну, таки, не у Бени Крика, а у Мойши Япончика, но вы ведь понимаете, что это одно и то же лицо!"), вел дружбу с Ядовым - автором знаменитой "Мурки" и был всеобщим любимцем одесситов.

Юра представил меня ему как одного из ведущих современных бардов. "Это вот вы один из тех, которые современные?" - прищурившись, спросил Петр Семенович, скептически оглядев меня. - Что они все такие же паршивенькие? Нет, нет, молодой человек, вы, пожалуйста, не обижайтесь, я думаю, что вы не хуже тех других, которых я не видел. Но ведь, если разобраться, что вы можете? Вас что, кто-нибудь знает или любит? Вас уважает кто-нибудь, как уважали меня в старое время? Думаю, что нет. Вот когда я в Одессе ехал со свадьбы Бени Крика, то меня везли на фаэтоне с зажженными фонарями, а на подножках слева и справа стояли налетчики в черных масках и с наганами, чтобы меня, не дай Бог, никто не обидел. Так меня уважали, потому что я был народный певец. Вы можете на это пожаловаться?"

Я упрашивал Петра Семеновича спеть что-нибудь из своего репертуара. Он долго отнекивался, но, наконец, сдался и спел пару своих старых песен. Одна из песен была посвящена любовной теме. Автор описывал свою любовь к весьма толстой даме, с которой у него ничего не вышло, а потом он полюбил тощую. На фоне довольно пошлого и банального текста мне в память запали две поистине замечательные строчки:

Целовал без всякой злости Эти кожи, эти кости.

В конце тридцатых Петр Семенович был посажен, как и многие, по ложному доносу и около пятнадцати лет отсидел в Колымских лагерях. Только его несокрушимый оптимизм и твердый характер да оказавшееся богатырским здоровье, помогли ему выжить в этих нечеловеческих условиях.

"Когда меня допрашивали, меня били палкой по голове, — рассказывал он, — и требовали, чтобы я сознался, что я - резидент итальянской разведки. Я сначала никак не мог понять, что такое - резидент. Я думал, что резиденция – это дом такой, дворец, где живет высокий гость. А меня все били и кричали, чтобы я не валял дурака и сознавался. И знаете, у них таки были к тому основания". "Какие основания? — спросил я, — Вы что, были в Италии?" "Да нет, конечно, не был". "Может быть, у вас какие-нибудь родственники в Италии?" "Не морочьте мне голову, неужели я по вашему похож на человека, у которого могут быть родственники в Италии?" "Так какие же основания у них были?" — удивился я. "Дело в том, что когда я в двадцать первом году был в Житомире, то целые сутки жил в гостинице с названием "Италия"…