Том 8. Стихотворения. Рассказы - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 70

Кира пошла гулять с детьми в Летний сад, а Нина Андреевна надела розовые бархатные туфли и фланелевый капот и пошла в столовую к телефону позвать знакомую фельдшерицу. Самым озабоченным голосом, какой только был в ее распоряжении, она говорила:

— Анна Ивановна, голубушка, к вам просьба усердная. У нашей новой гувернантки оспа еще не привита. Я так боюсь за детей.

— Да, конечно, конечно, — шипело в телефоне что-то, отчасти похожее на голос человеческий.

— Так уж вы, Анна Ивановна, пожалуйста, придите к нам как можно скорее.

Оказалось, что как раз через два часа фельдшерица может придти, что у нее есть тубочка с детритом и все прочее, что может понадобиться. Нина Андреевна отошла от телефона успокоенная и принялась одеваться.

Кира с детьми вернулась. Через полчаса ее опять пригласили в спальню к Нине Андреевне и почти насильно привили оспу. Как она ни отговаривалась, ничто не помогло. Нина Андреевна даже наконец сказала:

— Если вы будете упрямиться, я позову Машу и Зину, они вас подержат.

Только этого не доставало! Пришлось покориться.

Кира вышла из спальни с красным и злым лицом. Но и это не делало ее менее красивою.

Костин студент-репетитор, Петр Иваныч, встретился с нею в гостиной. Посмотрел, усмехнулся.

— Что? Обидели? — участливо спросил он. — У нас барынька взбалмошная, но, в сущности, добрая, не хуже прочих из дамского сословия, — так что вы ее слов особенно близко к сердцу не принимайте.

Кира молчала. Но не уходила. Искреннее, доброе участие слышалось ей в словах студента, и это трогало ее теперь особенно. Студент продолжал спрашивать:

— Что, придралась к чему-нибудь!

Он не был очень любопытен, но теперь его почему-то тянуло говорить с Кирою, хотелось услышать ее милый, ясный голос, смотреть в ее синие, ясные глаза.

Кира потупилась и тихо сказала:

— Оспу привили. Я вовсе не хотела. Почти насильно.

Он засмеялся и сказал весело:

— Да, и меня заставили. Да что ж вы сердитесь? Это — дело не вредное.

Кира и ему рассказала, почему ей хочется потерять свою красоту. Вдруг как-то доверчиво и просто рассказала. Точно знала, что он не посмеется, что он пожалеет.

Петр Иваныч посмотрел на нее. Пожалел. Как-то вдруг до сердца дошла острая жалость. И вдруг почувствовал, что любит Киру.

«История!» — досадливо подумал он. Быстро повернулся и ушел, точно сердясь на что-то.

Всю Страстную он ходил, как в чаду. Старался почаще быть около Киры, помочь ей, поговорить с нею. И так был взволнован жалостью к ней и нежною любовью, что и она заражалась от него этими смутными и влекущими волнениями.

В субботу после завтрака Нина Андреевна взяла девочек с собою к одной из своих старых родственниц. Студент постучался в дверь Кириной комнаты. Кира встретила его на пороге смущенная и взволнованная почему-то. Сказала:

— Пойдемте лучше в гостиную.

— Ладно, — согласился Петр Иванович, — в гостиную, так в гостиную.

И уже по дороге в гостиную заговорил:

— Послушайте, Кира Сергеевна, на кой черт сдался вам этот город?

— А как же? — с улыбкою спросила Кира.

— Поезжайте в деревню, работайте для народа, — горячо и убежденно говорил Петр Иваныч. — Там жизнь здоровая, нет этого чадного блуда.

— Да я — горожанка, — сказала Кира.

— Все это — ерунда! — воскликнул студент. — Вот я кончу, сдам государственные, и в деревню, — жить, работать. Полною жизнью жить.

— Что ж вы там будете делать? — спросила Кира.

— Ну, там дела сколько хочешь. Займусь устройством кооперации, — в них будущее молодой трудовой России. Вот бы и вам со мною.

Глаза его блестели. Кира уже и раньше догадывалась, что он влюблен. Для нее это была обычная история. И привычный страх охватил ее.

«Опять уходить?» — подумала она.

Привитая оспа томила ее зноем и ознобом. Руку странно и неприятно тянуло, — оспа принялась очень хорошо.

Петр Иванович заглянул ей в глаза. Говорил, волнуясь мило и молодо:

— А? Подумайте, да и махните со мною. Право, хорошо будет. Я вас устрою учительницею. Или, быть может, надоело с детворою возиться? Так ведь там не такие ребята, как здесь. А то и при другом деле устроить можно. Работы много, работников мало.

Что-то простое и хорошее протянулось от его глаз к ее душе. Она тихо сказала:

— Сама-то я ничего не знаю, никуда не гожусь! Даже в сестры милосердия не догадалась пристроиться.

И поспешно ушла к себе. Поплакала немножко. Много плакать нельзя было, — девочки вернулись и уже почти все время были с нею.

Ночью в церкви было ясно, празднично и радостно. Кира вдруг забыла все, что томило, — и оспа мучила меньше, и о красоте своей не думалось в этом благолепии праздничной службы.

Христосуясь после заутрени, студент тихо спросил:

— Любишь меня, Кира?

Сама не знала Кира, как ответила:

— Люблю.

— В деревню со мною поедешь?

— Поеду.

Возвращение

— Наши Перемышль взяли! — радостно сказала Ирина Григорьевна, входя в столовую, где уже сидел и дожидался обеда, хмуро читая вечернюю газету, Виктор Александрович Стогоров.

Он глянул на Ирину сердито, кисло усмехнулся и пробормотал:

— Читал уже сию радостную весть.

У Ирины заныло сердце и задрожали руки. Она села на свое место разливать суп. Знала, что неизбежен неприятный разговор, и что опять он кончится резкою вспышкою.

Для этого-то вот человека она оставила мужа и детей! Правда, Стогоров умеет быть мил, любезен, остроумен даже, когда захочет. Но эта его странная неприязнь ко всему русскому, это его презрение к русскому грязному мужику, к низкой русской культуре, — это его необычайное преклонение перед всем, на чем стоит ярлык: «сделано в Германии!»

Прежде Ирина не замечала всего этого. Казалось естественным, что человеку нравится хорошее чужое и не нравится худое свое. Ни к чему было, что в своем Стогоров никогда ничего хорошего не видел. Но война вскрыла все эти странные противоречия.

Ирина старалась не слушать нудных рассуждений Стогорова и думала о своем. Об оставленном муже. Было сладко думать о том, что он прислал ей с войны два письма. Теперь он уже командует полком. Был в боях, ни разу не ранен. Письма такие милые, дружеские, точно ничего и не было, точно к сестре пишет. Правда, Ирина сама начала переписку.

Так задумалась, что совсем забыла о Стогорове. Только его сердитый вскрик разбудил ее.

— Вам, кажется, не угодно отвечать на мои вопросы? Чем я заслужил такую немилость?

— Извини, я задумалась, — краснея, как молоденькая девушка, отвечала Ирина.

Вздохнула. Да, опять рассуждения о войне, придирчивые о русских, хвалебные о немцах. Надобно отвечать, участвовать в разговоре. Еле досидела до конца обеда.

После обеда сказала:

— Мне надо сегодня поехать к Кирилловым.

Стогоров промолчал.

На улице пахло весною. Небо было синее и сладостно-ясное, вечереющее небо ранней весны. Последнюю вербу купила Ирина у веселого, краснощекого от холода мальчика в синей маминой кацавейке. И потянуло ее идти к детям.

Их двое, — мальчику Сереже пятнадцать, девочке Лизе тринадцать. Она у них бывает почти каждую неделю. Всегда по секрету от Стогорова. Чувствует, что они ее жалеют и осуждают. С ними живет сестра их отца; у нее тоже девочка, на год помоложе Лизы.

Когда уже Ирина подошла по шумной улице к углу того переулка, где, во втором доме от угла, жили ее дети, странное волнение охватило ее, и она быстро повернула назад. Прошла немного, и стыдно ей стало.

«Что со мною?»

Она пошла опять, и опять у того же угла точно что-то отбросило ее назад. И так несколько раз подходила она к переулку и уходила. Наконец ушла.

И всю неделю почему-то не решалась идти к детям. Наконец уже в понедельник на Страстной, опять после обеда с неприятным разговором о германской культуре и о русской дикости, отправилась туда.

С сильно бьющимся сердцем Ирина позвонила у дверей той квартиры, которую она еще так недавно называла своею. Никогда еще она так не волновалась перед этою дверью, как теперь. И сама не понимала, почему. Точно зрело в душе какое-то решение.