Собрание стихотворений 1934-1953 - Томас Дилан - Страница 24

Чувственные руины создают времена 

Года, в том жидком мире, где рассветно-ранняя

Смахивает тьму побеждающая белизна.

Вечное «прощай» звучит  из раковины, где Венера созрела,

Вечное «прощай», – ибо плоть вылеплена теперь на век!

И рыбак сматывает удочку так неохотно, будто бы это дело

Некий призрак делает, а не живой человек.

Вечной удачи желает пернатая, но с плавниками

Птица после заката, и смеется рыба, пока

Паруса выпивают с приветственными громами,

И длиннохвостая молния озаряет рыбака.

Лодка плывет в сторону шестилетней погоды,

Тень от ветра мгновенно замерзает – была и нет,

Вот золотая наживка уже тащит что-то

Из под гор и галерей к гребню волны на свет.

Вот смотри, что там льнет к льняным волосам, 

Пока шаланда летит на крыльях, пьющих ветра.

Хлопья снега подобны белым большим холмам,

Статуи огромного дождя неподвижны с утра.

Пой, бей пеньем твоим по его тяжелой ноше,

Заливай лодку светом, что белее любых снегов,

Заливай палубы насквозь от чудес промокшие:

Как чудо христово о рыбах – твой длинноногий улов!

Из урны размером с человека, не более,

Из комнаты весом всех его несчетных бед,

Из дома, в котором целый город разместился бы вольно

В каменном континенте неисчислимых лет,

И сухие, как эхо с узкими лицами насекомых, 

В шалях праха, один за одним приближаясь, вот

Предки его льнут к ее руке незнакомой

И рука прошлых лет будущее ведет,

Ведет как детей, их, легких, как воздух,

К слепо качающимся верхушкам мачт,

И столетья, отбрасывая назад волосы,

Поют новыми губами, как пела бы только мать:

«Да, Время само беременно новым сыном,

Оно ворочается с искрами боли в лице,

Целый дуб падает в желуде, свалившемся в глину,

И малиновку ястреб убивает еще в яйце»

И тот, кто раздул пламя и умер в его шипении, 

Или шли по земле вечером, пересчитывая не взошедшие семена,

Льнет к ее уплывающим волосам, а кто обучил их пенью,

Карабкается как встающее солнце, ибо ждет его вышина.

Он рыдает в толпе народа, среди льющихся хоров.

Удочка, предугадывая берег, компасной стрелкой его ведет,

И расступаются воды, и появляется сад, который

Подползает к ее руке со зверями, с жителями высот и вод,

С мужчинами и женщинами, с горным голосом водопада.

И сад этот сух, даже в водовороте, пожирающем корабли,

И ошеломленная и спокойная травяной вуали прохлада

Над песком времен хранит легенды и песни земли.

Пророчество на выжженных дюнах. Долина охватывает бедра,

А время и место ей подпирают соски,

Она переполнена облаками и временами года,

И пресные воды касаются ее руки.

Вокруг волочащегося запястья эти воды вьются, 

Там рыбы снуют, там гремят обточенные голыши,

Вверх и вниз на волнах морских раскачиваясь, рыбы несутся,

И смешиваясь с морем, дышащая река спешит.

Пой про улов: это в его полях под ветром колосья гнутся,

Это все море до горизонта засеяно ячменём его. 

Это его стада на пене морской пасутся,

И холмы отгоняют волну от подножия своего. 

На холмах дикие морские кобылы в уздечках промокших, 

Соленые жеребята – вокруг ног их морские ветра,

И все лошади его улова, чудесного, невозможного

Через зеленые горбящиеся фермы скачут уже с утра,

Или бегут рысцой, а над ними чайки – всё мимо,

В гривах сверкают молнии и тают вдали,

О, завтрашний Лондон – судьбы Содома и Рима,  

Булыжными городками покрылся прилив земли.

Тучу, наброшенную на ее плечо, протыкают шпили,

А улицы, по которым рыбак жилища достиг своего –

Как эти длинные ноги, которые ветрами в пламени были, 

А все прочее – страстью охотника, сутью желания его.

Улицы? Это же ее волосы вьются: не он поймал, а его поймали,

Его привели живого. В ее щедрый дом привели,

Как блудного сына к яростному закланию

Тельца. В отеческом доме. В доме любви.

Внизу, внизу, внизу под качающимися деревнями

Ворочается тоскующий по воде город рыб.

Город  на цепях у луны, цепко удерживающей лучами

Каждую улочку среди холмов и скалистых глыб,

Ничего не осталось от моря, кроме близкого гула.

Но где-то в глубинах твоих еще колобродит оно,

На смертных ложах садов, где его шаланда уснула

И наживка тонет в стогах, невидимая давно.

Земля. Земля. Земля – более ничего не осталось

От ровной походки моря, кроме голоса рыбака.

В его болтливые семь морей столько могил затесалось,

Сквозь церковные плиты ныряет якорь. Пока,

Прощай. Удачи тебе. Бьют не часы, а солнце. 

Оно позаботится о затерянном на суше, о рыбаке,

Который стоит один в дверях своего дома,

Стоит на пороге – с длинноногим сердцем в  руке.  

84. ВЕСНА СВЯЩЕННАЯ

С ложа любви я вскочил, 

Когда бессмертное это леченье опять меня утешало, пытаясь

Жизнь облегчить горсточке моего неизлечимого праха,

Когда разрушение и распад, грозившие, словно из-за за морей,

Вдруг сквозь колючую проволоку вырываясь,

Налетели, как войско, на наши дома и наши раны –

Да, я вскочил, ибо должен был приветствовать эту

Войну, но к войне не лежит моё сердце, и зовет постоянно

Только тот  единственный мрак, которому я своим светом обязан,

Я зову исповедника, ибо знаю, что на свете нет зеркала,

Которое было бы этого мрака мудрей,

Зеркала, что сияло бы после той ночи,

                                            когда побит был камнями бог,

Я ведь тоже священный творец, 

я так же сутулюсь под ударами солнца,

и не менее одинок…

Нееет!

Не утверждай радостно, что всё на свете – весна,

И Гавриил с благовещеньем, и  Неопалимая Купина,

Что рассветная радость взлетит фениксом из погребальных костров,

Что кипящие слезы многих остывают и сохнут на стене плача,

Что надо всем  – щедрое солнце мое

 с колчаном лучей,

 дарующих чистый свет –

Нееет! 

Бунтарство, и воплей барабанящий град

Да будут благословеньем освящены:

Ведь только одной безумной тревоге позволено петь 

Во тьме человечьих домов, среди тишины

И если даже в последний раз песни ее звучат,

Это она, она  – матерь Священной Весны!

85. ПАПОРОТНИКОВЫЙ ХОЛМ

               Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,

И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,

 как луга счастливы свежей травой,

Как ночь над долиной, усыпанная звездами зелеными,

И Время меня окликало и позволяло

быть зеницей ока его – то есть самим собой,

Я был принцем яблочных городков,