Покинутый (ЛП) - Родионова Ольга - Страница 56

Проверил механизм клинка, прицепил саблю на пояс, зарядил два пистолета и сунул их за

портупею и еще зарядил два мушкета. Запалил фитиль и факел, взял мушкеты и пошел

назад, на холм, и на вершине зажег еще один факел и еще один. Я выгнал лошадей и

первый факел бросил в конюшню, и с плотоядным треском вспыхнуло сено; второй

полетел к порогу часовни, и когда она хорошенько заполыхала вместе с конюшней, я

неспешно перебежал к спальням, зажигая на ходу новые факелы, разбил там окна и

швырнул факелы внутрь. А потом я вернулся к центральному входу, к мушкетам,

оставленным под деревом, и стал ждать.

Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его,

швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и

новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей.

Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я

пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица.

Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково

страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые,

конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны.

Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было

настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли;

послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я

переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий

монастырь.

25 сентября 1757 года

Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой

между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял

тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла

правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.

- Отец был ассасином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об

этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за

Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.

- Я знаю, — сказал я.

- Знаешь?

- Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь?

Ты еще называла меня «Прыскун»…

Она сжала губы и смущенно поежилась.

- …и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне

предназначено.

- Помню…

- Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.

- Но если ты понял, то почему жив Берч?

- А зачем ему умирать?

- Он тамплиер.

- Я тоже.

Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.

- Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо …

- Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что

верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в

этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою

природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для

объединения ассасинов и тамплиеров…

Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и

она презрительно фыркнула:

- А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца,

бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?

- Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы

после налета.

Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог

вообразить.

- Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже

наставляли — турецкие работорговцы.

Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем

я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где

лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.

- Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.

- Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи

османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.

— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.

- К чему?

- Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь.

Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его

болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его

собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» —

не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда

Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше,

чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я

ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то

стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы

убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и

делала. Но моя служба кончилась. А твоя?

Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания

пыталась она заглушить?

- Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан

опустел. — Я уверена.

- Но ведь колец ты не видела.

- Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.

- Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты.

Наемники.

Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который

был близок к Реджинальду…

Я подался вперед.

- Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что

это?

- Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.

- Что же это?

- Книга.

Во мне всё захолодело, замерло.

- Что за книга?

- Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассасинов.

Я кивнул.

- Сможешь узнать ее, если увидишь?

Она пожала плечами.

- Ну, наверное.

Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.

- Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.

- Куда туда?

- Во Францию.

8 октября 1757 года

1

Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его

«испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев,

превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.

Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни,

давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали

сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним

вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в

оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как

у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько

ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и… неспокойный.

После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые

отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской

рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего

путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о

чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к