Деревенский детектив - Липатов Виль Владимирович - Страница 29

Дернув нижней губой, Анискин взял алюминиевую ложку, повернув ее так и эдак, рассмотрел на свет, сдул с ложки незаметные пылинки и медленно опустил ее в тарелку с супом.

– Снедайте, снедайте, – тихо сказал участковый, – чего сидите.

Поднимая глаза от супа, Анискин видел, что Федор ест не быстро, не тихо, а средне, что Глафира по-прежнему столбом стоит возле стола и с тихой лаской глядит на них, а вот дочь Зинаида супа не ест. Тоненькими, прозрачными пальчиками она отщипнула от булки пшеничного хлеба кусочек, поднесла к губам, как семечко, закинула кусочек в рот и медленно-медленно пожевала. Что она жевала и как жевала, Зинаида, конечно, не знала, так как смотрела поверх головы отца в даль понятную, в даль далекую. Личико уже было прозрачное, носик – прозрачный, а груди под кофточкой – горой, а ноги под столом – хоть гончарный круг верти.

– Вкусный суп! – сказал Анискин, очищая тарелку и нарочно макая в остатки супа кусок хлеба. – Такой вкусный суп, что язык проглотишь!

Отодвинув тарелку, участковый ласково-ласково посмотрел на дочь, потом – на жену, потом – бегло на среднего сына Федора.

– Глафира, а Глафира, – негромко позвал он. – Ты как считаешь, Яков Кириллович умный человек?

– Ну, еще бы! – ответила жена. – Доктор же… Газеты все читат!

– Вот я тоже так кумекаю, – ответил участковый и медленно, как на шарнирах, повернулся к дочери. – Зинаида, а Зинаида?

– Я тебя слушаю, папа!

– Во-во, слушай, слушай! – участковый положил руки на пузо, покрутил пальцами и мирно продолжил: – Никакую зиму ты к экзаменам готовиться не будешь, ни в какую библиотеку для виду работать не пойдешь, ни на какие вторые экзамены в Томск весной не поедешь…

– Анискин, – перебила Глафира, – Анискин…

– А ты, мать, помолчи! – не поворачивая головы, остановил ее участковый. – Ты мне, мать, тоже счас пригодишься… Так вот, родное мое дитятко, сымай-ка юбчоночку клешем да отваливай работать в колхоз… А ты, мать, – Анискин повернулся к жене, – а ты, мать, кончай-ка тунеядцев сладко кормить, они, мать, суп не едят… А ну, уноси со стола масло, когда сало есть… Тащи к ядрене-фене концервы, когда рыба есть! – Задохнувшись от гнева, Анискин вскочил, замахал руками, как ветряная мельница, передохнув два раза, сел на место и свистящим шепотом закончил:

– Повидлу, повидлу – с глаз долой!

Когда Глафира с тусклым выражением на лице унесла все лишнее со стола, Анискин положил руки на освободившееся место, поглядел на притихших дочь и сына, набычив голову, сказал:

– Федор, вали на работу, как съешь суп, а Зинаида – сиди…

После того как Федор, взяв промасленную кепку, тихонечко ушел со двора, участковый встал, прошелся по жухлой траве и, остановившись, огляделся. Река была такой, какой бывает река на восходе шестичасового солнца; деревья в палисаднике на утреннем ветерке листьями пошевеливали жестяно, розовые блики, пошевеливаясь как живые, бродили по двору. Радостно и ало было в мире, хорошо дышалось распахнутой груди, мягко стояли ноги на не успевшей остыть за ночь земле, но Анискин не улыбнулся, не подумал о том, что только утром, на прохладе и легком воздухе, ему самая хорошая жизнь.

– Сойди с моих глаз, Зинаида! – горько и тихо сказал участковый. – Меня совесть берет, когда я с тунеядцами спорюсь, меня совесть берет, когда Яков Кириллович про тебя разными намеками говорит… Я у него вчерась был, так со стыда сгорел… Сойди с моих глаз, Зинаида. И если ты завтра ж в колхозе не будешь работать, и если я еще раз угляжу, как у тебя по утреннему времени из кофточки груди торчат, да если я еще раз от тебя услышу про молодо поколенье, то уходи из моего дому… А теперь вали, переодевайся.

В тишине Зинаида ушла в дом, а Глафира, все это время стоящая в стороне, наоборот, приблизилась к мужу, и Анискин голову опустил. Он неподвижно стоял до тех пор, пока Глафира осторожно не взяла его за плечо.

– Ты чего новы брюки поднадел? – спросила она. – В район, что ли?

– Да нет! – тихо ответил Анискин. – Не в район…

– А кого же?

– Перед народом буду выступать.

Они помолчали, и Глафира спросила:

– Чай, видно, не будешь уж пить?

– Но!

– Значит, пошел?

– Пошел.

9

Сначала Анискин зачем-то сходил в свой кабинет, пробыл там не меньше получасу, хотя вышел из него с пустыми руками; потом, поглядев на солнце, отправился к колхозной конторе – время приближалось к семи часам, и председатель Иван Иванович должен был уже составлять распорядок жизни на день.

Так оно и оказалось. Иван Иванович, прижимая щекой трубку телефона к уху, а руками что-то подписывая, сидел за столом в шумном окружении бригадиров, трактористов, доярок, командированного на уборку из района и бездельников, которые на корточках располагались возле стен и курили коротенькие окурки. Усмехнувшись давнему наблюдению, что лодыри всегда курят коротенькие цигарки, Анискин сел на диван.

– Кха-кха! – покашлял участковый, чтобы обозначить свое появление. – Кха-кха!

– Здравствуйте, Федор Иванович, – из кучи бригадиров ответил председатель и продолжал кричать в трубку: – Озимых – сто шестьдесят два, яровых – двадцать восемь, канав – два метра…

Пока Иван Иванович кричал в трубку, бригадиры, трактористы и доярки из уважения к районному начальству помалкивали, но когда председатель облегченно положил трубку на рычаг, окружение загалдело и завопило. Кто-то противным от старательности голосом требовал установить на ферме ночное дежурство, доярка Игумнева – баба никчемная – кричала насчет фартуков, тракторный бригадир дядя Иван старался насчет горючего, шофер Павел Косой выкрикивал про автомобильную резину. Одним словом, большой был шум вокруг председателя Ивана Ивановича, и участковый, не терпевший бестолочи, сердито поморщился и начал рассматривать ту картинку, которую не успел рассмотреть вчера. Он так и этак поворачивал голову, вникал во все тонкости и, конечно, прицыкивал зубом. «Молодой, молодой еще Иван Иванович, – сухо думал участковый. – И с людьми не умеет говорить по раздельности, и всех под одну гребенку стрижет!»

Но когда в конторе совсем утихло, когда бригадиры, доярки и трактористы уехали на поля и ушли на фермы и в конторе остались только председатель Иван Иванович, парторг Сергей Тихонович и уполномоченный из района, участковый с дивана слез и подошел к председательскому столу.

– Иван Иванович, – вежливо сказал он. – Каждый, конечно, понимает, что уборка – дело сезонное, но штукари из райотдела пристали ко мне как банный лист. Подай им народну дружину – и вся недолга…

Анискин к столу подошел осторожно и деликатно, говорил ровным и спокойным голосом, ничего от Ивана Ивановича не требовал, и председатель вдруг расстегнул на вороте клетчатой рубахи две пуговицы и от этого вздохнул облегченно, как лошадь, с которой сняли седло. Иван Иванович увидел и понял, что на дворе всего седьмой час, что много дел уже сделано и что можно вытереть пот с черного от загара лица. И он вытер пот, и улыбнулся, и вдруг, кашлянув по-анискински, важно посмотрел на районного представителя.

– Какие же меры вы собираетесь принять, Федор Иванович, для создания дружины? – спросил Иван Иванович.

– А такие меры, что создам дружину! – ответил Анискин и тоже посмотрел на районного представителя, мужчину молодого и красивенького. – Есть мнение, Иван Иванович, такую дружину создать, чтоб на весь район…

После этого Анискин сел на стул возле председательского стола и насовсем повернулся к районному представителю.

Увидев это, председатель замигал обоими глазами, парторг скривился, словно у него болел зуб, но участковый и бровью не повел.

– Юрий Венедиктович, – вкрадчиво сказал Анискин, – я вас, конечно, уважаю за то, что вы председатель ДОСААФ, но вопросик к вам имеется…

– Пожалуйста, товарищ участковый, – довольно бойко ответил уполномоченный, но глазами вильнул и прибледнел немножко. – Со временем у меня плохо, товарищ Анискин, но… спрашивайте.