Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Липовецкий Владимир - Страница 84

— На это трудно возразить. Но возможно, египтяне были не так уж неправы, когда считали, что созданные их же руками каменные чудища обладают некоей таинственной силой и даже властью над людьми. В отличие от них, мы ходим, едим оладьи, играем на скрипке… Но при этом не можем осознать мир, в котором обитаем. Нам не достает времени. Век наш слишком короток. А опыт предшествующего поколения мало чему учит потомков. Мы повторяем ошибки. Снова и снова…

— А вам приходилось ощущать на себе силу и власть сфинксов?

— Порой и я прихожу на пристань к Академии художеств. Что-то притягивает. И каждый раз чувствуешь покой и вдохновение.

— Вдохновение? — удивился я. — Но там, на пристани, вас не ждет свидание с хорошенькой женщиной. Вас встречают пустые и холодные глазницы. Что, кроме страха и трепета, могут они вызвать?

— Я композитор, который пишет музыку для театра. Но, оказавшись рядом с гранитными великанами, преображаюсь, становлюсь другим. Я начинаю сожалеть, что Бог не наделил меня талантом писать симфонии, большие эпические произведения, обращенные к вечности. Вдохновение там особого рода. Непередаваемое ощущение времени… Оно подхватывает тебя, как водный поток, и несет неизвестно куда. Мне кажется, не вперед, а назад. В далекое прошлое. Не в прошлом ли находится истина, которую мы хотим обрести? Заметьте, слова «Нил» и «Нева» весьма созвучны…

— В ваших словах много грусти.

— Что поделаешь, жизнь подходит к концу. Обидно думать, что этому попугаю дано прожить дольше, чем мне.

— Но в клетке.

— Да, в клетке. А сфинксы — на постаменте. Но ничего страшного. Пусть наш век короток. Зато мы знаем вкус этого прекрасного муската и секрет приготовления оладий.

С этими словами Виталий Васильевич окунул очередную оладушку в густую сметану и отправил в рот.

С обедом было закончено. Запольский поставил на то место, где только что стояла бутылка вина, настольную лампу.

— Я приготовил фотографии, которые вас так интересуют. Какую показать прежде?

— «Йоми Мару». Мне интересно увидеть, как выглядело судно, на котором колония отправилась в путешествие. Но куда больше интересует продолжение вашего рассказа.

— Да, рассказ о нашей одиссее бесконечен, как сказки Шахерезады. И длилось наше путешествие столько же — тысячу дней и ночей. А тысяча первый — стал праздником, днем нашего возвращения домой.

Когда мы садились на пароход, я был уже не тем мальчишкой, который два года назад стоял в петроградской квартире у раскрытого чемодана, размышляя, что взять с собой в дорогу — микроскоп или стопку книг. Тогда мне было шестнадцать, а теперь уже исполнилось восемнадцать. А моему другу, Лене Дейбнеру, — даже двадцать. Нам многое пришлось увидеть и испытать за эти два года. В том числе и смерть… Я встречал могилы везде. Не только на погостах, но и в лесу, на краю пшеничного поля, на крутом берегу реки… А то и просто возле дома, где жил его прежний хозяин. Человечество сошло с ума. Коллективное сумасшествие, которое, благодаря стараниям и заботам американцев, обходило нас стороной.

Мы, дети, ждали парохода, как ждут мессию. И вот он пришел. С загадочным, как в восточной сказке, названием. «Йоми Мару» остановился не возле острова, как мы ожидали, а напротив управления Красного Креста. Довольно далеко, чтобы его увидеть. А когда увидели… Посмотрите на эту фотографию, и вы поймете наше разочарование. Мы даже решили, что ошиблись, так как пароход был черного цвета. Такого же цвета, как уголь, который он перевозил прежде. Словом, темный и старый на вид. Но вот кто-то рассмотрел на трубе красный крест. А на борту — большую белую надпись на английском языке: «American Red Cross». Да, это тот пароход, на котором мы поплывем домой.

Посадку на судно американцы организовали блестяще. Думаю, благодаря Барлу Бремхоллу. Не зря он был банковским служащим. И во всем любил точность и учет. С высоты своего роста Бремхолл замечал каждую мелочь. О его наблюдательности и памяти ходили легенды и анекдоты. Наверно, в ту пору, когда еще не были изобретены компьютеры, он вполне их заменял.

Что же он придумал? Каждому колонисту был присвоен номер и вручен жетон. Жетон имел шнурок и напоминал те, что выдаются в гардеробе.

Каждый, поднимаясь по трапу, показывал висящую на шее бляху с личным номером. И его отмечали в списке. Той же цифрой отмечалось спальное место и личный багаж. Она сопровождала каждого вплоть до Петрограда. Эти номера мы помнили всю жизнь, как помнят день своего рождения. Мой номер был — 136.

Старшие колонисты шли на пароход не торопясь и даже степенно. Чего не скажешь о младших. Их восторг искал выхода. Им не терпелось как можно скорее ознакомиться с «плавучим домом». Как ртуть, растекались они по всем закоулкам судна. Настоящая стихия, которая, впрочем, скоро угомонилась.

Мы с Дейбнером решили осмотреть пароход. И нашли, что он хорошо приспособлен для долгого путешествия. Трудно поверить, что за такое короткое время невзрачное судно удалось переделать в транспорт для перевозки тысячи пассажиров. Каждый из четырех трюмов рассчитан на двести человек. Некоторые воспитатели будут жить с нами. Другие, а вместе с ними американцы и военнопленные, поселятся в палубных надстройках.

В трюм вела пологая деревянная лестница с перилами. По всем стенам, подобно ласточкиным гнездам, размещались койки. Размещались в три ряда, или, если угодно, в три этажа. Койки очень напоминали люльки. Вместо няньки их будет раскачивать море. Чтобы в шторм никто не выпал, «люльку» снабдили высоким бортиком.

Ниже коек, на дне трюма, стояли столы. Сюда с верхней палубы будут подавать завтраки, обеды и ужины. А когда столы освободят от еды и посуды, они станут местом для занятий, чтения и игр. Но можно убрать и сами столы. Вот вам и площадка для спорта и танцев. А где места для зрителей? Они, как ни в чем ни бывало, будут возлежать на своих койках, наблюдая сверху за состязаниями в волейбол или танцующими парами, выражая свои чувства восторженными криками.

Мы переходили с места на место. Сотни людей, больших и маленьких, занимались устройством своего быта. Они пребывали в состоянии радостного смятения и легкой растерянности. Воспитатели были бессильны заставить своих воспитанников лечь спать. Кажется, это называется коллективным непослушанием. Но что не могли сделать наставники, сделала зыбь. Она раскачивала судно. Вверх-вниз, вверх-вниз… И сон все-таки сморил малышей. Будто волшебник взмахнул своей палочкой, и они застыли в самых различных местах и позах.

Я и Дейбнер были в числе тех, кто так и не уснул в эту ночь. Мы стали помогать воспитателям. Брали детей на руки и, прижав к себе, спускались по лестнице в трюм, чтобы там уложить их в койку-люльку.

Теперь, когда на палубе не осталось ни одного мальчика и девочки, наступила тишина. Уснул и Владивосток. Береговые огни перемигивались с огнями судов, стоящих на рейде. Матросы приняли с баржи последние стропы с бочками и стали приводить грузовые стрелы в походное состояние.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕРВЫЕ МИЛИ

Из судового журнала Р. Аллена.

С полудня 13 июля до полудня 14 июля:

Пройдено — 255 миль.

Расход воды — 70 тонн.

Расход угля — 75 тонн.

Сообщений о морской болезни нет.

Ничего удивительного, что никого не укачало. Море гладкое, никакого ветра. Легкий туман, сквозь который пробивается солнце. А это предвестие хорошей погоды и на завтра.

Никто не страдал от морской болезни, зато всех качало от усталости. Накануне был трудный день. И Райли распорядился — спать, спать, спать!.. Пусть дети отдыхают как угодно долго. И взрослые — тоже.

Но сам он был ранней птицей. Как и капитан Каяхара. И они столкнулись во время обхода судна.

— Что вы скажете, если я вас приглашу на чашку кофе? — спросил капитан.

— Мне кажется, я уже чувствую его аромат.