Агония - Ломбар Жан - Страница 42

X

– Брат! Старший! Зачем ты прячешь Мадеха в Каринах?

Так говорила Атиллия, вбегая в вихре развевающихся тканей, в звоне драгоценностей к Атиллию, который ответил ей слабым жестом. Она села к нему на колени, поцеловала его худые щеки и прижалась к его груди.

– Видишь ли, императрица очень озабочена: надо будет убить Александра, чтобы сохранить жизнь Элагабалу.

Она спрыгнула на пол и сделала изящное па.

– Да! Я хотела увидеть Мадеха, который очень скучает там. Что тебе сделал Мадех, скажи, Старший?

Она опять поцеловала Атиллия и рассмеялась.

– Надо было его видеть таким, как я его видела; он от скуки лениво бродил по комнатам, и одно у него было развлечение: пойти в атрий и таращить глаза на крокодила или делать гримасы обезьяне.

Атиллий выпрямился и спросил:

– Как! Ты, сестра, видела Мадеха? Ты его видела у меня? Кто же провел тебя туда? И как ты узнала, где я живу?

Атиллия сделала шаг, откинула голову и вытянула ногу настолько, чтобы открыть ступню, объятую в сандалию, которая при этом звонко ударилась о мозаику пола.

– При помощи Хабаррахи! Очень хитрая эфиопка! Один поэт недавно провел с нею ночь, по приказанию Антонина, который любит утешать старух.

Атиллий пришел в раздражение.

– Хабарраха! Но зачем? Я запретил, чтобы кто-нибудь в мое отсутствие приходил к Мадеху, а тебя я доверил Императрице, чтобы ты жила в гинекее.

Атиллия громко рассмеялась.

– В гинекее! Но разве ты не знаешь, что я принадлежу Императрице, что я присутствую на собраниях Сената Женщин и что я свободна, свободна, свободна! Брат! От меня зависит, отдать или нет свою девственность римлянам. И мне захотелось повидать Мадеха, который так молод и от которого так хорошо пахнет.

Атиллий прошелся из угла в угол, а Атиллия села на трон, смущенная необычным приемом брата, которого она никогда не видала таким. На ее глазах появились слезы.

– Надо было запретить мне его видеть, и я никогда бы не пошла. Но почему ты не берешь его с собой? Он чем-нибудь виноват, брат? Послушай, отпусти его на свободу!

И прибавила:

– Почему он не сказал тебе, что я его видела? Разве ты его больше не видишь?

Наступило молчание, потом она снова сказала:

– Я не раз туда приходила. Последний раз там был также один человек из народа, по имени Геэль, который очень любит Мадеха, и мы веселились втроем, нет, вчетвером, потому что я позвала еще и Хабарраху.

И немного погодя продолжила:

– Хм!.. Хм!.. Я вижу, тебе это неприятно, потому что ты не отвечаешь мне.

Атиллий молчал, взволнованный признаниями сестры. Его удручало, что Мадех не сказал ему ни слова о набегах его сестры в Карины.

– Не ты ли, сестра, запретила ему говорить мне об этом? – спросил он у Атиллий, которая сейчас же рассердилась.

– Я! Я ничего ему не запрещала, только Хабарраха посоветовала янитору не говорить с тобой об этом.

– А янитор наверно посоветовал Мадеху не говорить мне, – добавил Атиллий, довольный в глубине души, что нашел оправдание Мадеху.

И, чтобы добиться от сестры наиболее полного признания, он, с болью в душе, спросил:

– Ты, значит, любишь Мадеха, если ходишь его утешать? Я держу его там потому, что здесь моя служба Императору не оставляет мне свободного времени, и он еще больше скучал бы во дворце Старой Надежды.

– Люблю ли его? – воскликнула Атиллия, вставая. – Он молод, он такой благоухающий, свежий, и, конечно, я люблю касаться его кожи, его лица, с тонкими чертами. Люблю ли? Да! Я очень люблю Мадеха.

Она остановилась перед Атиллием, сверкая глазами и приоткрыв рот, собираясь вымолвить еще какое-то необычное слово и не находя его. Наконец, она быстро сказала:

– О! Я не думаю заменить тебя, потому что с тех пор, как Черный Камень пожелал обходиться без нас, вы, мужчины, совсем нас не понимаете!

Она убежала чувствуя, что глубоко задела кровавую рану страсти Атиллия.

XI

В глубине дворца громко заиграли трубы. Послышался шум медленно открывающихся тяжелых бронзовых дверей, шаги хрисаспидов, ударявших золотыми копьями о мозаичный пол, и повелительный голос женщины. Сэмиас обнаженной рукой приподняла занавес, впустив в комнату поток яркого света. На ней широкая красная палла, связанная на плече, желтая стола с шитой жемчугом каймой, сандалии, высоко завязанные лентами, – весь ее наряд блестит золотом вышивок и сверканием гемм.

Сэмиас подошла к Атиллию, стоявшему не в покорной позе подданного, а с гордо поднятой головой, со скрещенными на груди руками. И в этот же момент утихли звуки труб.

– Не правда ли, примицерий, благо Империи требует этой смерти? Благо моего сына, сияющего императорской властью может угаснуть в поднимающейся волне заговора, исходящего из ловких рук Маммеи. Я родила его, чтобы посвятить Черному Камню; я разделяла с ним и ради него опасности битв и опасности осад, я страдала и плакала много раз; ради культа Жизни я, как и он, отдавала всем свое Священное Тело, и все это напрасно! Этот дивный цветок власти будет без труда сорван Александром и Маммеей, моей Сестрой и Сыном моей Сестры, тогда как мы для его расцвета орошали кровью этот росток от зари до заката солнца!

Тяжело дыша, Сэмиас посвятила Атиллия в свой решительный замысел: ночью преторианцы, подкупленные золотом врываются в покои Маммеи и Александра, связывают их и швыряют на съедение хищникам. Возможен и другой вариант: отравить их мгновеннодействующим ядом и избить главных заговорщиков, которых народ, опьяненный вином и кровью, утопит в Тибре. Она развивала свои проекты обдуманно, как женщина, имеющая врожденную склонность к изощренным убийствам своих родных, обостренную к тому же подозрительностью матери, боящейся за своего сына. Но в ответ Атиллий лишь покачал головой:

– К чему? К чему?

– К чему? Чтобы спасти Сына, чтобы спастись самим, чтобы сохранить Империю для культа Черного Камня, который иначе погибнет в предстоящем разгроме. Разве ты не чувствуешь, что заговоры поднимаются из земли и скоро разразятся ураганом, который унесет нас всех?

– К чему все это, если мир отвращается от Черного Камня и твой сын, Императрица, уже запятнал символ порочными ребяческими забавами?

– Под твоей рукой преторианцы, и достаточно одного твоего знака, чтобы смести этот черный заговор. Разве ты не хочешь спасти Сына, спасти меня и себя самого?

Атиллий нерешительно сделал несколько шагов, тронутый материнским чувством этой женщины, которая, однако, могла бы сломать его как тростник, потому что именно она скрепляет своей подписью указы Императора и ничто не делается без нее Сенатом, и ничто в Империи не ускользает от нее. Но он не хочет крови, потому что ничто уже не может спасти Черный Камень и Императора, который в его мимолетном видении уже был погружен в Небытие.

– Нет, Госпожа! Нет, Светлейшая! Эти убийства все равно позднее поднимут народ против Элагабала и тебя. Если мы должны погибнуть, так что же – такова воля судьбы.

– Да, ты не любишь, и у тебя нет Сына, у тебя нет сердца. Ты глух и слеп! Что ты за человек? – воскликнула Сэмиас и, схватив его за руку, добавила, желая испугать:

– И твоя сестра погибнет вместе с нами, и ты, и твой Мадех!

Она сказала – «и твой Мадех!» – полагая, что таким образом ей удастся привести его в волнение, но вместо этого сама испытала острую боль ревности, которая ранила ее сердце. Но Атиллий остался непреклонным:

– Нет! Нет! Для чего? И почему? Да, она может вырвать из его рук должность примицерия и передать другому власть над преторианцами и бросить его зверям вместе с Атиллией и Мадехом, так как она упомянула и про Мадеха, – но он не совершит этих убийств. У него совсем нет сил и он желает только умереть.

– Умереть! – воскликнула Сэмиас. – Ты вовсе не человек, ты только мысль, и у тебя нет пола. – И при воспоминании о своей любви, которую она испытывала к нему и о которой он не знал, улыбка презрения появилась на ее лице. Атиллий же ответил ей: