Византия - Ломбар Жан - Страница 41

– Сыны, сыны во Иисусе! Страдающие братья церкви Добра! Нет, недолго потерпите вы в Великом Дворце презренного Константина V, который воспрещает почитание икон; вы возведете на престол возрожденной Империи Востока славянина Управду и эллинку Евстахию, родом от Феодосия – по дедам ее!

И Православные преклонялись с вдохновленными лицами, и просветление великой радостью как бы сияло на их челе. А голоса исповедников продолжали:

– Приснодева и Иисус, Избранники и Власти, святые и апостолы внушают нам, что он из нечестивого племени исаврийского, исшедшего из Нижней Азии и придавившего землю Византийскую своей пятой. Но отрок Управда и дева Евстахия изгонят племя это, чуждое нашему арийскому, пришедшему из Верхней Азии, и воцарятся племена эллинское и славянское вместо племени исаврийского, из которого происходит гнусный Константин V.

Такие речи горячо приветствовались многочисленными православными людьми белой расы, европейской, арийской, и смутные замыслы крепли в них – мечты о преобладании эллинском и славянском, которое раскинет свои живоносные ветви, и настанет тогда истинная жизнь, расцветет густыми всходами человеческих искусств, социальных символов, деяний божественных, не потускневших через утрату икон, но просветленных в оболочке их.

В душе каждого из них пробуждались одновременно влечения религиозные и племенные, как верно рассчитывал Гибреас.

Склерена видела проходящих по улице Зеленых, очевидно, людей тяжелого ручного труда. Они направлялись с востока и запада и входили в Святую Пречистую, крепкоголовые, стройные, с круглыми локтями и выпяченной вперед грудью, на которой зеленели заветного цвета шарфы. В глубине улиц, как тени, мелькали Голубые, немедленно исчезая, когда устремлялись на них Зеленые, и сейчас же появлялись остроконечные шлемы украшавших кварталы воинов, словно охранявших Голубых.

Жестокий, безобразный, жирный, дряблый человек показывался и исчезал вдали с оплывшей трясущейся головой на сухожилой шее: Великий Папий Дигенис в сопровождении своих Кандидатов. Когда долетал до Зеленых его визгливый голос, они, откликаясь шутками, смехом и угрозами, посылали жесты в сторону Святой Премудрости, которая возносила свой срединный холмоподобный купол, увенчанный сияющим золотым крестом, и восемь остальных, кольцом опоясывающих его глав, выложенных золотом и серебром.

Мелкими шажками снова вошел в гелиэкон Зосима, протянувший вперед ручонки, а также Акапий и Кир, державшие друг друга за полы белых каемчатых рубашек. Они тихо смеялись, обнажая зубы, подобные белизной слоновой кости и жевали что-то вкусное, по-видимому, лакомство, данное пречистой Виглиницей и непорочной Евстахией, и за ними поспешала, крича, Анфиса, а следом за ней Даниила, Феофана и Параскева в сопровождении подпрыгивающего Николая.

– Нет, нет, мы не беспокоили и не тревожили их. Нам сами это сказали пречистая Виглиница и непорочная Евстахия и просят нашу мать, Склерену поверить им!

Они цеплялись за широкую одежду Склерены, которая ни вперед, ни назад не могла ступить, окруженная малюткой Зосимой и другими: Акапием, Киром, Анфисой, Параскевой, Николаем, Даниилой, Феофаной; Агапий и Кир блаженно лакомились. Даниила держала Склерену за руки, Феофана искусно плясала пиррический эллинский танец, а Параскева, отрок Николай и Анфиса ритмически правильно слали ей частые, короткие поцелуи.

– Оставьте, перестаньте или я расскажу вашему отцу, Склеросу, о шалостях, которыми вы докучаете матери вашей, Склерене.

Тогда все они убежали, даже малютка Зосима, которого она хотела оставить при себе. Он переступал, сбиваясь посреди братьев и сестер, покачивая, словно утка, своим коротким туловищем.

Склерена, счастливая, радостная, приветливая, проводила его своим славным взглядом до сводчатой двери, ведшей в ее собственные покои, в которых обитала Виглиница с тех пор, как Святая Пречистая служила убежищем отроку Управде. Он не покидал более монастыря, найдя надежный кров в одной из келий возле Гибреаса, который наставлял его в арийском учении о Добре. У Виглиницы гостьей была сейчас Евстахия, по-прежнему преследуемая презренными розысками Дигениса. Под влиянием этого в ней зародилась трагическая идея беспредельной преданности Управде. Она сочеталась с ее мировоззрением, исполненным живого патриотизма, выходившим за пределы современности, обращенным к будущему, которое, по убеждению ее, принадлежало племенам славянскому и эллинскому, бывшим, по ее понятию, на вершине человечества.

Боязливо слушала ее Виглиница, сидевшая на простой скамье в своих покоях, смежных с комнатой, которую скромно оставили себе Склерос и Склерена.

– Да, сестра жениха моего, который скоро станет моим супругом! Пусть Кандидаты евнуха Дигениса мучают моих дедов, пусть оскорбляют они меня в надежде устрашить. Но я не отвергну Управду! Я не предам Управду, который, как говорит Гибреас, будет плотью плоти моей и кровью моей крови.

Они беседовали о Великом Дворце и о том, как проникнуть туда и, завладев венцом Константина V, сделать тайного Базилевса Управду признанным Самодержцем; Евстахия будет тогда супругой Самодержца, а Виглиница – сестрою Самодержца. И незаметно заговорили, как женщины, наученные горьким опытом, о преждевременной попытке на Ипподроме, которая окончилась поражением Зеленых, пленением и пыткой Сепеоса.

– Восстание было плохо подготовлено. Константин V проведал о нем, и Сепеос, увы! – доблестный Сепеос поплатился за всех! Где он, мученик? Наверно, тиран вверг его в Нумеры с выколотым глазом, отсеченными кистью и ступней.

– Если только он не убил его после изувеченья, – возразила Виглиница, растроганная именем Сепеоса даже теперь, год спустя после его казни.

Евстахия удовлетворенно обсуждала те средства, которые обеспечив победу, вознесут всех их в Великий Дворец и, извергнув иконоборчество, принесут торжество иконопочитания. Она говорила о Гибреасе, который вновь созидал заговор, действуя на этот раз с изумительным искусством, силой, обдуманностью, в тиши своей игуменской кельи, погруженный в отыскание гремучего огня.

– Когда, превращенный в порошок, он разразится и сокрушит преграды, то мы достигнем могущества и силы и в Добре возродим Империю Востока. О, этот Гибреас… Он одушевил и теперь по-прежнему одушевляет все своим дыханием! Разве не он вручил мне красную лилию – символ нашей будущей империи Добра, разве не он внушил мне мысль сочетать кровь мою с кровью брата твоего? Случилось это тому назад два года, в день исповеди. И как раз Сепеос явился с Гараиви и Солибасом на собрание Зеленых, где братья деда моего Аргирия пререкались о венце, которого не получить им никогда, и повторил слова Гибреаса. Так же высказался Гараиви и так же Солибас. С того дня я поняла свое предназначение – преисполниться любовью к Управде и верой в православие.

Нахмурив брови, Виглиница медленно произнесла:

– Почему только ты? Или во мне не кровь Юстиниана, и, как ты, не могу я разве помочь возрождению Империи Востока?

– Да, но ты только наследница брата твоего или детей брата, которые будут моими детьми, – ответила, следуя чудесно восставшему в ней предвидению, Евстахия. – И лишь если бесплоден будет брак наш, сможешь унаследовать ты и после тебя потомство твое от тобою любимого человека.

– Я полюбила бы Сепеоса, – воскликнула быстро Виглиница, и дрожащая вставала, садилась. Подперла кулаком полный, круглый белый подбородок, в колено уперлась согнутым локтем, выставила вперед ногу. Сияла спокойной, сильной красотой. До пояса спускались рыжеватые волосы, поддерживаемые повязкой, и на белом веснушчатом лице с широким носом светились варварские голубые животные глаза. С нежным состраданием проговорила Евстахия:

– Сепеос был бы с нами, если бы они не пленили его и, в награду за свою доблесть, без сомнения, мог сделаться твоим супругом! Как и Гараиви, если б его не заточили за убийство Гераиска; как и Солибас, если бы тиран не лишил его рук!

– Ах, Гараиви! Ах, Солибас!

Виглиница повторила их имена и, помолчав, молвила, чтобы еще раз насладиться воспоминанием о Сепеосе: